Девять работ - Вальтер Беньямин

в себе ее молодое сердце – не может сохранить в себе, впитать в себя свою собственную бессмертную жизнь. Она оказывается на чужой стороне, она ускользает за ее границы и растворяется в Европе, в этой ветреной Европе. Подобно тому как в своих политических взглядах Достоевский постоянно объявляет возрождение через чистую народность последней надеждой, так и в этой книге он видит в ребенке единственное спасение для молодых людей и их страны. Это было бы ясно уже из романа, в котором фигуры Коли и князя, являющегося по сути ребенком, оказываются самыми чистыми, даже если бы Достоевский не представил в «Братьях Карамазовых» безграничную спасительную силу детской жизни. Разрушенное детство – вот боль этой молодости, потому что именно нарушенное детство русского человека и русской земли парализует ее силу. У Достоевского постоянно чувствуешь, что благородное развитие человеческой жизни из жизни народа берет начало только в душе ребенка. В отсутствии детского языка речь героев Достоевского словно распадается, и прежде всего женские фигуры этого романа – Лизавета Прокофьевна, Аглая и Настасья Филипповна – обуреваемы необузданным томлением по детству – пользуясь современным языком, это можно назвать истерией. Весь ход действий книги может быть уподоблен огромному провалу кратера при извержении вулкана. В отсутствие природы и детства человеческое оказывается достижимым только в катастрофе самоуничтожения. Связь человеческой жизни с живущим вплоть до самой его гибели, неизмеримая пропасть кратера, из которого однажды могут подняться могучие силы человеческого величия, являются надеждой русского народа.

Неаполь

Очерк о Неаполе был опубликован в 1925 году во frankfurter Zeitung. Авторами при этом значились Вальтер Беньямин и Анна (Ася) Лацис. Вопрос о реальном авторстве остается открытым и вряд ли уже будет решен с достаточной определенностью. Сама Лацис в поздних воспоминаниях утверждала, что писали они вместе. Т. Адорно полагал, что текст полностью принадлежит Беньямину. Судя по языку, это именно так. Лацис играла скорее роль вдохновителя, недооценивать которую также не стоит. Не случайно же Беньямин посвятил ей свою книжечку «Улица с односторонним движением», которая была важной вехой на его творческом пути. Очерк «Неаполь» не только стал первым в ряду очерков Беньямина о городах (следующим был очерк «Москва»; примечательно, что, познакомившись с Москвой, Беньямин назвал ее северным Неаполем), но и ознаменовал существенный общий сдвиг в его работе: это первый опыт описания сложной реальности через коллаж отдельных жизненных деталей, движения к сущности от явлений, часто воспринимаемых как незначимые, поверхностные.

Несколько лет назад по улицам Неаполя в наказание за аморальное поведение возили на открытой повозке священника. За ним следовала изрыгавшая проклятия толпа. На одном из перекрестков показалась свадебная процессия. Тут священник встает и поднимает руку, благословляя новобрачных, а все идущие позади него опускаются на колени. С такой безусловностью католицизм в этом городе стремится вжиться в любую ситуацию. Если ему суждено когда-либо исчезнуть, то последним его оплотом будет, скорее, не Рим, а Неаполь.

Нигде кроме как в лоне церкви этот народ не может так уверенно предаваться своему пышному, идущему из самого нутра большого города варварству. Ему нужен католицизм, потому что с ним связана легенда, дата в святцах, покровитель, оправдывающий его даже в прегрешениях. Здесь родился Альфонсо Лигуори, святой, придавший практике католической церкви достаточную гибкость, чтобы со знанием дела сопровождать занятия мошенников и проституток, регулируя их на исповеди (по которой он написал трехтомный компендий) соответственно наложением более или менее суровых церковных наказаний. Одна только церковь и никак не полиция может говорить на равных с местной организованной преступностью, с каморрой.

Здесь человек, ставший жертвой преступления, и не думает о том, чтобы обратиться в полицию, если он хочет вернуть украденное. Через горожан или служителей церкви, а то и самостоятельно он вступает в контакт с кем-нибудь из каморры. Через него договаривается о выкупе. От Неаполя до Кастелламаре, в протянувшейся вдоль побережья веренице пролетарских предместий, располагается бастион каморры. Это преступное сообщество избегает районов, в которых оно могло бы статъ добычей полиции. Оно рассеяно по городу и пригородам. Поэтому оно опасно. Путешествующему буржуа, который на пути к Риму движется на ощупь от одного памятника искусства к другому, словно вдоль штакетника, в Неаполе не поздоровится.

Потому трудно было бы устроить на этот предмет более гротескную проверку, нежели созыв международного философского конгресса в Неаполе. Он бесследно растворился в жарком чаду этого города, пока чествование семисотлетия университета, сусальным обрамлением которого и должен был стать конгресс, заглушалось шумом народного празднества. Секретариат заполонили участники, жаловавшиеся, что у них тут же были украдены деньги и документы. Но и самый обычный путешественник окажется не в лучшем положении. Даже путеводитель Бедекера не сможет его утешить. Церквей в нем не найти, достойные созерцания скульптуры находятся как раз в запертых музейных флигелях, а произведения местных мастеров снабжены устрашающим словом «маньеризм».

Ничто не годится к употреблению, начиная со знаменитой водопроводной воды. Бедность и нужда кажутся заразными, совсем как в наставлениях, даваемых детям, а глупая боязнь быть обманутым – всего лишь убогая рационализация такого чувства. Если и правда, как говорил Пеладан[10], девятнадцатый век перевернул средневековый, естественный порядок жизненных потребностей бедноты, так что жилище и одежда стали обязательными за счет пищи, то здесь с такими обычаями не считаются. Нищий разлегся на проезжей части, прислонившись к тротуару, и помахивает пустой шляпой, словно прощаясь с кем-нибудь на вокзале. Как и две тысячи лет назад, нужда указывает дорогу вниз, в катакомбы: и сегодня путь к подземельям ведет через «сад мучений»[11], и сегодня поводырями там служат обездоленные. Вход в госпиталь Сан-Дженнаро деи Повери представляет собой комплекс белых строений, проходя который пересекаешь два двора. По обеим сторонам расположены скамьи с больными. Они провожают уходящих взглядами, по которым не понять, готовы ли они вцепиться им в одежду ради вызволения, или чтобы выместить на них свои невообразимые похоти. Во втором дворе выходы из палат зарешечены, находящиеся внутри калеки выставляют сквозь них свои уродства, и ужас шарахающихся проникнутых прошлым посетителей доставляет им удовольствие.

Один из стариков ведет посетителей подземелий и подносит фонарь к фрагменту раннехристианской фрески. И вот он произносит древнее заклинание: «Помпеи». Всё, к чему стремится приезжий, чем он восхищается и за что платит, называется «Помпеи». Заклинание «Помпеи» наделяет гипсовое изображение храмовых руин, бусы из застывшей лавы и жалкую персону экскурсовода неодолимой силой. Этот фетиш творит чудеса, несмотря на то что те, кого он кормит, по большей части его и в