Нерассказанная история - Моника Али
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12 января 1998 года
Поехал на плановый осмотр к доктору Пател, хотя, честно говоря, особого смысла не вижу.
– Апатия – типичный симптом для фронтальной опухоли головного мозга, – изрекла она. – Испытываете ли вы также приступы агрессии, раздражения, неспособности сдержаться?
– Занимайся своими гребаными делами, сука. И не лезь в мои, – ответил я.
Разумеется, ничего такого я не ответил. Не уверен, что доктор Пател сможет оценить шутку.
Я дал ей полный отчет о своих головных болях, тошноте, смазанном изображении в левом глазу. Сказал, что больше не различаю запахов. Она все это записала.
...13 января 1998 года
Все, о чем я хочу написать…
Что еще имеет значение?
Да и что вообще я сделал значительного в своей жизни?
...14 января 1998 года
Что мне мешает? Если я закончу все это (закончу и сразу избавлюсь), может, сумею снова сосредоточиться. Давай же, Лоуренс, дурень ты этакий!
...16 января 1998 года
Я собираюсь повидаться с ней в последний раз. В марте. Пока я еще не слишком ослаб и могу куда-то ехать. Все устроено. Я полечу в Вашингтон, чтобы «продолжить свои исследования», а там возьму напрокат машину или найму водителя, если возникнет необходимость.
– Обещаю, что, если не приеду в назначенный день, это будет означать только одно, – сказал я.
– О, Лоуренс! – воскликнула она и взяла меня за руку.
В этой области у нее немалая практика. Держать руку умирающего… такой жест никогда не сделает ее святой, зато поможет ей завоевать репутацию ангела в этом бесчувственном мире.
Или это из-за опухоли я так апатичен? Понятия не имею. Знаю только, что, когда пишу этот абзац, чувствую себя живым.
Давай, Лоуренс, продолжай. Это вовсе не предательство.
...17 января 1998 года
Синтия приходит убирать в доме. Она никогда не касается моих бумаг. Я ее вышколил. С друзьями я вижусь только на ресторанных ленчах и очень редко. Иногда на ужинах в чьем-нибудь доме. Они расспрашивают о книге с таким чертовым тактом, с такой сочувственной деликатностью, такими негромкими голосами, словно именно книга служит причиной моего медленного умирания.
Однажды приехала Гейл. Трудно поверить, что когда-то мы были почти помолвлены. Кто еще навещает меня? Только Патрисия, которая, нужно сказать, может поддаться соблазну прочитать мой дневник, если найдет его на столе. Узнать, правда ли то, о чем говорят до сих пор? Что я никогда не «признавался в своей истинной сексуальной ориентации»…
Возможно, она слышала также другую, очень распространенную сплетню о том, что я, работая в Кенсингтонском дворце, спал с хозяйкой. Не то чтобы Патрисия когда-либо упоминала о том или другом даже в шутку.
Конечно, она способна сунуть нос в дневник, но прочтет ли когда-нибудь семьсот страниц рукописи, пока я в ванной или в туалете? Успеет ли нечаянно наткнуться на эту вставку? Никакой надежды.
Ну что, убедил себя? Дал себе разрешение? И чего ты ждешь?!!
...18 января 1998 года
От шести месяцев до года. Так утверждает доктор Пател. Это отведенный мне срок.
– Хотя, – повторяет она, – предсказать точнее невозможно, и я неизменно отвечаю, что мне все понятно. Это помимо тех десяти месяцев, которые я уже прожил с тех пор, как мне поставили диагноз. Только тридцать процентов таких, как я, живет сверх крайнего срока. Четырнадцать процентов дотягивает до пяти месяцев. Бывают и счастливые ублюдки, которые спокойно существуют целых десять лет. Моя опухоль имеет более высокую степень, чем у них.
– Высшая степень означает лучшее качество опухоли, верно? – спрашиваю я доктора.
Она не смеется.
Но в любом случае, что станется с рукописью после моей смерти? Даже если она по какому-то капризу судьбы останется здесь, с моей стороны весьма тщеславно опасаться того, что ее прочтут. Том, добрый старый Том, дружелюбный компанейский змей, уже сочинил свои соболезнования по поводу моей кончины и будет глубоко опечален тем, что не сможет опубликовать лишь ЧАСТЬ моей рукописи.
Патрисия уложит ее в коробку и унесет на чердак. Возможно, доставит в офис Тома, плюхнет ему на стол. А может, просто выбросит. Нет. Не выбросит.
Но к тому времени этих страниц больше не будет. Я сделаю для этого все.
...19 января 1998 года
Я постоянно уговаривал ее писать. Это занятие могло быть формой терапии, но она упорно не хотела им увлечься. У нее был другой способ опубликовать свою историю в печати, более драматичный, чем тот, за который ратовал я. Она привыкла делать высокие ставки. Помню, кто-то спросил ее, играла ли она когда-нибудь.
– Только не в карты, – ответила она.
Она писала множество благодарственных писем. Возвращаясь вечером в Кенсингтонский дворец, садилась за письменный стол, ставила перед собой карточку со словами, написание которых ее затрудняло, и принималась писать своим изящным слогом очередное благодарственное письмо. Люди всегда удивлялись, как она находит на это время.
– Лоуренс, – как-то спросила она, – что, по их мнению, я должна делать целыми днями одна в этих пустых комнатах?
...20 января 1998 года
Последний раз я видел ее в ноябре. Когда в сентябре мы прощались, она обезумела от страха и горя, но мои мольбы о прощении за то, что я натворил, за то, что помог ей сделать, немного успокоили ее. Она молчит, пока на щеках не высыхают слезы.
– Нет, – тихо и спокойно говорит она наконец. – Так больше не может продолжаться. Мы оба это знаем.
И действительно, если последние несколько месяцев я опасался за ее рассудок, особенно, когда она потеряла «любовь всей жизни», когда ее поведение стало таким непредсказуемым, что все таблоиды только об этом и кричали, когда она жила и говорила, как в полузабытьи. Раз за разом в течение многих лет она выходила из тьмы (предательство мужа, булимия, бесчисленные скандалы) и ослепляла мир. Чем глубже был мрак, тем ярче она сияла. Но бесконечно так существовать нельзя, и я видел, как она оказалась на самом краю черной пропасти.
Я спросил: «И что сейчас? Как можете вы продолжать все это?»
И хотя еще недавно она рыдала, пока не начала захлебываться рвотными спазмами, задыхаясь от невозможности такого существования, сейчас улыбнулась своей невероятной улыбкой – чистый секс и абсолютное целомудрие – и ответила:
– О, прошу вас, верьте в меня хоть немного!
Но когда я вернулся, настроение ее было мрачнее тучи. Почти два месяца жизни в бразильской глуши. Старалась загореть до полной черноты и огрубить выговор, после чего, возможно, оказалось, что она сыта по горло той «нормальностью», которой, казалось, так жаждала.
А вот это, пожалуй, несправедливо.
Она не первый человек на планете, которому довелось оставить позади прежнюю жизнь и «начать сначала» в новой стране. И она не первая мать, покинувшая своих детей. Иногда подобное случается. Хотя эти истории шокируют нас, когда мы слышим о них.
Но ее обстоятельства были чрезвычайными.
Что за сухая формулировка! Сумел бы я написать об этом, о ней языком поэзии и страсти, вместо прозаичных фраз любителя путешествий? Ах, если бы я мог, написал не прозу, а арию.
Да, ее обстоятельства были чрезвычайными, и ее депрессия, уныние вполне естественными и неизбежными. Мы говорили об этом, как о стадии, через которую нужно пройти. Хотя, учитывая деликатное состояние ее рассудка, она, возможно, не вполне сознавала, к чему приведут ее действия, что навсегда потеряла мальчиков. Нет. Так дольше продолжаться не могло, но я не сомневался и не сомневаюсь, что она переживет свои потери. Она их тех, кто всегда выживает. Самая стойкая женщина из тех, кого я знаю.
Однако «реальная жизнь» могла оказаться для нее потрясением. Она всегда хотела этого, или ей так казалось. Грезила о поездке на двухэтажном автобусе, совсем как другие мечтают прокатиться в запряженном лошадьми экипаже. Когда мы составляли наш «маленький план» (как она его называет: у нее хорошо развита самоирония, качество, которым редко обладают принцессы), она напоминала мне, сколько раз гуляла по лондонским улицам, и это сходило ей с рук. Конечно, подобных случаев было не так много, их можно было пересчитать по пальцам, потому что, как правило, некий фотограф или несколько фотографов, «разоблачали ее». Хотя при этом неизменно твердили, что женщина в свитере и джинсах, стоящая у лотка с журналами, не может быть принцессой Уэльской.
Иногда она маскировалась: парик, темные очки, и даже надевала мундир женщины-полисмена, что бывало раз-другой в юности, когда она вместе с невесткой пускалась во всяческие авантюры, а позже звонила из автомата некоему ничтожному предмету очередной любви. Она уже поняла, что маскировка может сработать.
