Актриса - Александр Минчин

Вырываю из блокнота бледно-желтый листок и оставляю ей записку:

«Тая!

Вы очень милы. Спасибо за все.

Алексей.

1040 утра.

21 июня 91».

На кладбище стоит абсолютная тишина, вечный запах. Сень, покой, листва. Все зеленое, не яркое. Я прижимаюсь к папиной фотографии и целую ее. Я прошу прошения, что опоздал — всего лишь на семь лет…

Километра два от кладбища я бреду пешком, ни одна машина не останавливается. Наконец удается уговорить водителя автобуса отвезти меня на встречу.

Дома мама устраивает мне сцену, что я не ночевал дома, она подняла на ноги весь город, думала, со мной что-то случилось. Я молча выслушиваю, чувствуя еще осадок водки в голове. Потом она говорит, что звонила Вера Баталова. Я жду.

— Кто это такая?

Она всегда все хочет знать.

— Актриса… — нехотя отвечаю я.

Я меняю костюм, галстук и рубашку. Набиваю голландский пакет необходимым на день. Для хождений по редакциям.

— Хочешь чай или что-нибудь поесть? — Она все еще дуется на меня.

— Нет, спасибо.

Я чищу зубы тщательно и беру с собой зубную щетку. Когда ж отпустит голова?

Я набираю номер. Как ни странно, он свободен.

— Вера, здравствуйте.

Мне кажется, что мы теперь с ней связаны как-то — по-другому.

— Алешенька, здравствуйте. Я боялась, что не найду вас уже. Мама так волновалась, она думала, что вы у меня…

Оказывается, папа ее близкого друга — известный режиссер. И завтра будет премьера его самого-самого фильма по запрещенному роману «Ревность». Меня будут ждать у входа Дома кино, если я приду. Она описывает внешность близкого друга.

— Вы будете один или вдвоем?

— Я не знаю еще, возможно с другом, у него завтра день рождения. Вам спасибо за заботу.

— Что вы, что вы, вас надо развлекать, в этом городе вечерами можно сойти с ума.

— Не могу с вами не согласиться!

Мы прощаемся.

— Мама, обязательно нужно растрезвонить всему городу?!

— Я волновалась, не знала, куда звонить. Ты — черствый сын.

Я беру в рот подушечку-резинку и стискиваю зубы. Я исчезаю, пока не началось.

— Надеюсь, сегодня ты вернешься домой ночевать! — слышу вдогонку — на всю губернию.

На улице я чуть не впадаю в истерику: полчаса не могу поймать машину, опаздывая на встречу. Это единственный город в мире, где не хотят заниматься извозом. Наконец, оценивая мой костюм, один соглашается — за две пачки американских сигарет. Что соответствует примерно пятикратной плате.

На встречу я успеваю, подгоняя «извозчика». Панически ненавижу опаздывать. Зам. редактора по прозе, которая уже полгода мусолила мой рассказ «Болезнь куклы», присланный еще из Нью-Йорка, знакомит меня с главным редактором. Он небольшого роста, по-европейски одет и на редкость стройного телосложения для здешних мест. Она почтительно закрывает дверь, и мы остаемся одни.

— Михаил Малинов. — Он резво жмет мне руку.

— Алексей Сирин, — отвечаю я на рукопожатие.

— Я много слышал о вас от Тамары Романовны. Честно скажу, рассказ ваш мне понравился. Прочный, твердый, реалистичный. Я бы его с удовольствием опубликовал! Но тогда все эти Аданьевы, Баклажановы и Вознесельские загрызут меня, что я их прозу не публикую в журнале.

— Что же публикуете тогда?

— Только детективы и приключения. Это мой дамасский щит. Я им всем так и говорю. Понимаете, Алексей, у меня журнал выходит тиражом в два с половиной миллиона. На Западе, наверно, о таких тиражах и не слышали. Журнал выходит двенадцать раз в год, и я знаю, что хочет читатель. Хочет он одного — детективов.

— Какая тоска, — невольно вырвалось у меня.

— Согласен. Я их сам читаю с зевотой. Только потому, что нужно отбирать в номер. Я бы с большим удовольствием публиковал прозу Набокова или Сирина. Но не могу себе этого позволить. У меня ведущий по тиражу и популярности в Империи журнал, и я не могу потерять читателей, начав публиковать хорошую прозу.

Народу нужно чтиво, а не литература. Если вы слышали на Западе, мы теперь становимся коммерческими, независимыми изданиями. Я не подчиняюсь больше никому. Могу публиковать все, что хочу! Но не могу терять читателя. Цены на бумагу увеличились в десять раз, нам придется поднять стоимость журнала вдвое. Тираж, естественно, снизится, но, если я удержу его на рубеже одного миллиона, подняв цену, это будет прекрасно. Я ведь должен платить бухгалтерам, секретаршам, писателям, журналистам, художникам, фотографам, доставщикам, распространителям, членам редколлегии — всем. А деньги эти я могу получить только от подписки и продажи.

Он улыбнулся.

— Так что видишь, совсем капиталистический подход. Выживешь или не выживешь, все зависит от рынка. И я хочу, чтобы ты понял меня правильно, Алексей. От публикации одного твоего рассказа я не потеряю читателя, а может, и наоборот, но на меня тут же набросится свора матерых, прозу которых я ни разу не пропустил в журнал, и я наживу себе врагов. Зачем они мне?

Зазвонил телефон, и он, извинившись, поднял трубку. Я огляделся в просторном кабинете с большими окнами и каким-то длинным письменным столом.

— У меня писатель из Нью-Йорка, позвоните позже, — отрезал он и повесил трубку.

— Можно посмотреть ваш журнал?

— С удовольствием, почту за честь.

Он открыл дверцы высокого стенного шкафа, где аккуратными столбиками лежали сложенные мягкие обложки.

— Вот последние три номера. Вам в подарок.

— Спасибо большое. Я собираю все!

Журнал действительно абсолютно переменился, на обложке — картинка с названием зазывающего детектива.

— Он стал походить на американский журнал «Ридерс дайджест», — сказал я, листая.

— Что-то есть, — ответил главный редактор, сев напротив. — Как живется в Америке? У вас есть семья?

— Два малыша, я разведен.

— Сочувствую. А у меня вот сын страдает сильно желудком. Нужен японский неочищенный рис, но его не достать нигде.

— У вас есть визитная карточка?

— Да, да. — Он достает со стола и протягивает мне атласный квадратик.

— Через четыре недели (я здесь буду еще две) вам позвонят и передадут японский рис. Единственное, чтобы кто-то подъехал забрать.

— Конечно, конечно. Алексей, мне неловко утруждать вас. К тому же это стоит денег и времени.

— Дети и книги — единственное, что есть стоящее на этой земле.

— Спасибо большое, я вам безмерно благодарен.

— Это пустяки.

— Вы обмолвились, что собираете библиотеку. Я вам приготовлю кое-что к следующему разу. Надеюсь, мы еще увидимся? — Он взглянул на часы.

— Я хотел бы поговорить, посоветоваться с вами об издании моих книг. Так как вы в гуще…

— С удовольствием. Давайте условимся о встрече на следующей неделе: понедельник, вторник — выбирайте!

Я выбрал. Записал в свой карманный календарь.

— К сожалению, я спешу сейчас на встречу в министерство… Как вы сюда добрались?

— О, это целая одиссея!

— Я знаю, машину сейчас поймать невозможно. Никто не хочет возить. Я еду в центр, а потом мой шофер доставит вас куда угодно.

Я благодарю. Мы садимся на задние сиденья в черную персональную машину, стоящую у подъезда высотного здания, прямо на тротуаре.

— Погоняй, Виктор, опаздываю, — говорит он, и машина рвется с места.

Я наблюдаю через окно. Серые дома, серый тротуар, серая толпа, даже автобусы серого цвета. Серая Империя. Хорошее название для романа.

— Вы пишете, Михаил?

— Есть такой грех, в следующий раз подарю вам свои книжки. Но себя, как многие, в своем журнале не публикую, должен же быть все-таки такт.

Он уже исчезает в массивных дверях, рядом с которыми на золотой табличке написано Министерство.

— Куда изволите? — спрашивает шофер. — В вашем распоряжении три часа.

Я задумываюсь.

— А можно в никуда? Просто по городу. Час — без цели.

— Как прикажете! — И машина трогается.

Он возит меня по центру, набережным, бульварам, мостам. Воспоминания волной накатывают на меня, опять и опять.

Куда все это унеслось? Где моя юность?.. Зачем мне эта взрослая жизнь? Я не выдерживаю и рывком закуриваю. Угощаю своего рулевого. Здесь весь корабль курит.

Он высаживает меня около здания на бульварах, где находится очередная редакция. Я звоню ей из редакции, но телефон безмолвствует. Три часа дня, где она может быть? Я звоню старой знакомой, и мы встречаемся на ужин в одном из кооперативных ресторанов. Куда пускают всех, лишь бы деньги были.

Чтобы порадовать прародительницу, которую зовут мама, я возвращаюсь домой рано. Мы чаюем, и в детское время — одиннадцать часов — ложусь спать. Мама мне что-то говорит, но я не различаю слов. Засыпая, я тревожно уплываю в сонное Царство Морфея.

В десять утра я набираю ее номер и почему-то напрягаюсь.