Зима 41-го (СИ) - Лифановский Дмитрий

Никифоров никак не мог определиться, куда идти в первую очередь — к Лидочке или домой. Перевесил все-таки дом. Не известно на месте ли Лидочка, а вот дома обязательно кто-нибудь да должен быть, не мама, так Верка. Вот уже показался угол их барака, Петр повернул во дворик окруженный кольцом дровяных сараев. Дверца их сарайки была приоткрыта, кто-то там шебуршался. Никифоров хотел подойти посмотреть кто, как вдруг в проеме появилась мама. В ватной фуфайке, с головой, закутанной в платок, она держала в охапке березовые полешки. Не видя сына, она, прижав дрова одной рукой и телом к стене, второй попыталась закрыть за собой хлипкую дощатую дверцу. Никифоров бросился помочь. Услышав шаги женщина оглянулась и вдруг, страшно вскрикнув, выронив из рук поленья мешком осела на земля. Петр бросился к матери:

— Мама! Мамочка! Что с тобой?! Тебе плохо? Это же я, Петя!

Женщина непонимающе смотрела на сына, беззвучно открывая рот, как будто ей не хватает воздуха. На шум в окна стали выглядывать соседи. Из барака показалась любопытная мордашка Верки. Увидев Петра, она прижала кулачки ко рту, глядя на брата круглыми глазами. Никифоров крикнул:

— Верка, что уставилась, воды неси, не видишь матери плохо! Сестра моментально скрылась, чтобы через мгновение в одной кофте выскочить со стаканом воды. Петр схватил воду и начал поить мать, прикрикнув на Веру: — Иди, оденься, простынешь, дурища!

— Сам дурак! — надулась Верка, но, тем не менее, метнулась обратно в барак. Мама пила воду, стуча зубами о край стакана. Потихоньку она стала приходить в себя. Как будто с трудом подняв руку, она гладила сына по щеке, приговаривая:

— Петя, Петечка, сыночек, живой! — из глаз женщины текли слезы. Из барака вышла соседка тетя Нина. Всплеснув руками, воскликнула:

— Петька, ты что ли?!

— Я, теть Нин, здравствуйте!

— Да как же так?! Ведь похоронка на тебя пришла на днях, Дарья сама не своя ходит, оплакивает. А тут ты живой приезжаешь!

— Как похоронка?!

— Да вот так, позавчера принесли, — тетя Нина стала помогать поднять маму, чтобы завести в дом. Аккуратно придерживая с трудом передвигающую ноги женщину с двух сторон, они зашли в комнату и уложили ее на кровать. Петр хотел отойти, чтобы скинуть шинель, но мать мертвой хваткой вцепилась в рукав сына, не отпуская его ни на мгновенье. Она, как заведенная, раз за разом повторяла:

— Петя, Петечка, сынок. Петя, Петечка, сынок.

Никифоров сел на край кровати и, гладя маму по руке, стал ее успокаивать:

— Ну что ты мам? Живой я, видишь. Живой. Все хорошо, успокойся, пожалуйста. Все хорошо, — Петр про себя проклинал штабистов полка за их расторопность. Где-то они еле шевелятся, а тут быстро управились, сообщили о его гибели.

Мать сквозь слезы улыбнулась и едва слышно произнесла:

— Хорошо, — и опять начала повторять, — сыночек, живой.

Тут подскочила Верка и, обхватив Никифорова со спины затараторила:

— А я им говорила, говорила, а они мне не верили. Мама извелась вся, а я говорила, что ты живой! Я же чувствовала! Я же рыжая, я же ведьма, ты же сам говорил! Да?! Помнишь, говорил?! — девочка, и правда, была огненно рыжей с огромными зелеными глазами. Вся в отца, погибшего еще в тридцать шестом при пожаре на заводе. Раньше она очень обижалась на брата, что тот обзывал ее ведьмой, а тут смотри ка, сама вспомнила. Петр улыбнулся сестренке:

— Конечно, помню, егоза. Ты молодец, верила в братика.

Сестра расплылась в улыбке от похвалы. Тем временем мама потихоньку приходила в себя. Она отпустила руку сына, ласково сказав ему:

— Иди, разденься, я уже в порядке, — и опять повторила, но уже спокойно, — сыночек, живой.

Тетя Нина, стоявшая тут же в комнате, сказала:

— Ну, вот и хорошо, пойду я, — и развернулась, направляясь к двери.

— Теть Нин, да куда же Вы? Сейчас чай пить будем. Я гостинцы из Москвы привез, пряники. Верка, чайник поставь кипятиться.

— Так стоит уже! — тут девочка увидела Петькин орден, — Ух ты! Орден! А за что дали, расскажешь?! — говорила она быстро, проглатывая окончания, слова вылетали из нее, как пули из ШКАСа[ii].

— Потом расскажу, а сейчас давай на стол накрывай, — Петр, развязав вещмешок, стал выкладывать на стол снедь, полученную по продаттестату еще в Москве на Лубянке. Две банки тушенки, банку сгущенного молока, полбуханки хлеба, вторую половину он съел в поезде. Следом на столе появился кулек сзаваркой и сахаром. Ну и напоследок были извлечены пряники, купленные случайно в Москве, как гостинец домой. В вещмешке еще оставались макароны и мыло. Их Петр выкладывать пока не стал, ни к чему просто было.

— Богато живете вы там, на фронте, — в глазах тети Нины промелькнула зависть. Промелькнула и пропала, кажется, она сама смутилась своих слов, — ты не подумай, Петь, я не завидую, просто голодно стало в последнее время. В магазинах очереди, да и не купить там ничего кроме хлеба. А на рынке деревенские за продукты так цены дерут, — женщина махнула рукой.

— Да я и не подумал ничего, теть Нин. Давайте садитесь за стол, снедать будем.

— А ты изменился, — протянула соседка, — возмужал. Она смотрела на этого молодого мужчину и не узнавала в нем того сорванца Петьку, который еще недавно наводил шороху на окрестные сады. Сейчас перед ней стоял взрослый, многое повидавший человек со странным блеском в серых жестких глазах. В светлых, коротко стриженых волосах белым пятном выделялась седая прядь. Прихрамывающая походка говорила о недавнем ранении. От старого Петра не осталось практически ничего. Тетя Нина тяжело вздохнула. Как быстро и сильно меняет людей война! А ведь где-то там, на фронте сейчас и ее два сына. Вернее на фронте пока один старшенький Васька. А вот младший Степка учится в артиллерийском училище. Но в каждом письме пишет, что как можно скорее мечтает оказаться на фронте и бить проклятых захватчиков. Глупенький, разве же можно такое писать матери! — Как так-то получилось, Петь, что на тебя живого похоронка пришла?

Петр с тревогой посмотрел на мать. Та, уловив его взгляд, сказала:

— Рассказывай уже, я в порядке.

Верка, накрыв на стол, тут же уселась рядом восторженно и с любопытством глядя на брата. Мама поднялась с кровати и тоже пристроилась за столом, то и дело, касаясь рукой сына, будто еще не до конца поверила, что он живой сидит рядом с ней. Петр начал свой рассказ, опуская детали и тяжелые моменты. В его повествовании не было страшных немецких бомбежек, тяжелого отступления, гибели товарищей. Каким-то шестым чувством Петр понимал, что нельзя об этом рассказывать матери и тете Нине. Он говорил о том, как они бил врага, как разбомбили аэродром, как в неравной схватке их самолет был сбит и он выпрыгнул с парашютом в тылу у немцев. Наверное, тогда и прислали из полка похоронку. Только сейчас в голову Петру пришла мысль — если прислали похоронку, значит, точно знали, что их сбили, и они погибли. Получается, кто-то из их эскадрильи выжил и добрался до своих. Интересно кто? Хотя, теперь уже не важно, в полк он вряд ли вернется.

Не вдаваясь в подробности, помня о секретности, Никифоров рассказал, как его раненого спас Сашка, как они вернулись в Москву, только вместо вертолета, был присланный специально за ними самим товарищем Сталиным самолет. Ну не удержался Петр, чтобы не прихвастнуть. А когда он стал рассказывать, как его награждал лично сам товарищ Сталин, даже Верка неверяще воскликнула:

— Ну, это ты свистишь, чтоб сам товарищ Сталин!

— Честное комсомольское! Я даже в кабинете у Иосифа Виссарионовича был, в Кремле.

— В самом Кремле?! — в три голоса ахнули мама, Верка и тетя Нина.

— Да. Так получилось. Ну а потом мне вот отпуск дали по ранению и за героизм! На целую неделю!

— Так ты через неделю опять на фронт? — как-то сразу осунулась мать.

— Через пять дней. Неделя вместе с дорогой. Нет, пока не на фронт. На курсы направляют.

— И кем будешь потом? — с любопытством спросила Верка.