Письма (1855) - Иван Гончаров

До свидания.

Ваш Гончаров/

8 октября,

1855.

Е. В. ТОЛСТОЙ

11 октября 1855. Петербург

11 октября вечером

Не сетуйте, что, несмотря на магнетизм Ваших глаз, на вибрацию Вашего голоса, чем всем Вы так могущественно на меня действуете и чем Вы выразили (невольно) желание, чтоб я почал альбом, я написал такое неловкое приветствие Вашей кузине. Вспомните, что неловкость есть один из признаков большой... дружбы, и снизойдите к моему бессилию. Убедитесь из этого, что у меня не всегда хорош - слог. О причинах не распространяюсь, между прочим, и потому, что спать хочу. Завтра, может быть, буду умнее, в таком только, впрочем, случае, если не увижу Вас, но как от этого мне было бы скучнее, то пусть я буду лучше терпеть горе не от ума, а от глупости, лишь бы увидел Вас в исходе шестого часа.

Посылаю при этой записке несколько записок Отечественных для m-me Якубинской, с выражением почтения. Когда возвратят, возьму другие и доставлю. Прикажите отдать человеку мои книги. Посылаю Вам и "Ликейские острова", так что теперь Вы будете иметь всего - меня... До свидания. Боюсь опоздать и получить выговор от ослепительно-прекрасного друга.

Весь Ваш Гончаров.

Е. В. ТОЛСТОЙ

13 октября 1855. Петербург

Вы имели основание вчера сказать: "Этим Вы доказываете... дружбу?" хотя и я бы мог прибавить: "А Вы чем, не этим же ли?" Но я сказал другое или иначе, и сказал справедливо. Я всегда прав. Но вчерашний Ваш упрек имел некоторую тень справедливости, потому что я забыл (чего бы я не забыл вчера!) спросить Вас, когда Вам нужно доставить то, о чем Вы говорили перед театром? Впрочем, я надеялся видеть Вас в 4 часа у Евгении Петровны, оттого, конечно, и отложил этот вопрос. Мне должно бы, конечно, прийти в голову и то, что, может быть, Вам это нужно сегодня утром, и спросить, не будете ли Вы пораньше у Левицкого, чтобы до 11 часов я мог зайти туда и там отдать etc. Каюсь в недостатке дружбы и соображения: но не до того и не другого было мне вчера, повторю опять. Дружба воротилась сегодня утром только ко мне, а с нею и соображения. Вчера я был под влиянием... оперы, пожалуй. Итак, хоть - до 4-х часов: скажите два слова, не более, я сейчас иду на службу, и человек нужен мне.

Я простудился и не знаю - доживу ли до обеда, особенно если выкупаюсь: здесь не Манила. "Скоро, скоро над моей могилой..." и т. д.

Один факт так и остается необъяснимым для меня: каким образом очутился у Вас "Морской сборник"?

Если б Вам понадобилось ужо вечером к Бутцу или куда-нибудь зайти, до 9 часов, изъявите желание - и я к Вашим услугам, а равно исполните Ваше намерение воротиться пораньше домой, чтоб я мог быть и у Краевского.

Всегда Вам преданный Гончаров.

13 октября 1855.

M-me Якубинской - мое почтение.

Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ

15 октября 1855. Петербург

Вчера я узнал, что Елизавета Васильевна едет сегодня утром: Евгения Петровна и Старушка сбираются проводить ее. Кажется - и я тоже. Вчера я провожал ее к Майковым: у ней явилась мысль заехать за Вами, тем более что карета была четвероместная, но было уже 8 часов, когда это она вздумала. До тех пор она всё укладывалась.

До свидания, надеюсь, на железной дороге.

Ваш Гончаров.

15 октября 1855.

Е. В. ТОЛСТОЙ

17 октября 1855. Петербург

17 октября.

Желание быть Вам приятным и заботливость о Ваших удовольствиях сделались моею господствующею обязанностью. Но вот случай, где не знаю как и быть. Ложи есть, но Майковы определили обыкновенную цену, а билеты стоят вдвое (10 и 15 р. серебром). Меня это не останавливает, но как, даже в глазах близких друзей, не нарушая так называемые приличия, купить себе право доставить Вам удовольствие? Я сказал Старику однако ж так, что если будет ложа, то Вы и я заедем за ними не позже 6 часов, а если нет, то Вы проведете последний вечер в кругу друзей, то есть у них. Сам же я полагаю распорядиться так: заеду к Вам в 5 часов узнать Ваше мнение об этом щекотливом вопросе и, если Вы захотите ехать в театр, несмотря ни на что, я съезжу за билетом (билеты будут: их неохотно покупают, дороги, а спектакль неизвестен) и ворочусь за Вами в экипаже, если же Вы пожелаете провести последний вечер в кругу друзей, то не угодно ли отправиться к Евгении Петровне часу в седьмом: и позволить мне проводить Вас туда и обратно в экипаже - погода нехороша.

Надеюсь, Вы позволите мне видеть Вас хоть четверть часа у Вас или в карете, по дороге к Евгении Петровне - нигде больше: не бойтесь - Бог с Вами. Ни умыслов, ни сетей, ни птицеловства, о которых Вы не постыдились намекнуть мне вчера, а есть только одно неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобресть Вашу дружбу и быть ею счастливым.

У меня хандра, хандра. Я Вас не узнал вчера и не понял: послеобеденная задумчивость, будто бы от избытка здоровья, и эти намеки... Утешаюсь, что это не Ваше, не в Вас выросло, а так, навеяно со стороны, с намерением, конечно, добрым, но излишним в этом случае. Прощайте. Какой у меня несчастный, мнительный характер. Не правда ли? До 5 часов.

Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ

17 октября 1855. Петербург

Я сам за этим же сейчас заеду к ней, то есть узнать, где она и что она. Вчера они сбирались все в театр: не знаю, чем это кончилось. Если она едет завтра, то я прерано дам Вам о том знать. Посылаю Вам брошюры.

Ваш И. Гончаров.

17 октября.

Е. В. ТОЛСТОЙ

20 октября 1855. Петербург

Тотчас после Вашего отъезда я послал к m-me Якубинской за салопом, но ее целый день не было дома, и она прислала салоп на другой день рано утром, а я в ту же минуту отослал его к г-ну Соболевскому, который возвратил его мне и отвечал, что "вещей очень много и взять салопа нельзя. Вот если б прислали вчера..." Не взять Вашего салопа - гнуснее поступка не может быть в нравственной природе человека! Я отправил сегодня посылку к Юнии Дмитриевне с просьбою отослать с кем-нибудь из знакомых инженерных офицеров в Москву и доставить к Вам, в дом г-жи Колошиной. К этому я приложил присланную из дома Олсуфьевых какую-то наволочку и принесенные от переплетчика Ваши книги (5 томов) Феваля (ужели Вы любите этого автора?). Юния Дмитриевна, по доброте своей, охотно взялась сделать всё, что можно.

Обо всем этом имею честь Вас уведомить.

Всем без Вас скучно, не скажу - кому более всех: при всей моей просвире к Вам - не могу изменить чужому секрету.

Он даже насильственно, почти посредством преступления, овладел Вашим портретом (в позе, заданной Николаем Аполлоновичем). Я сегодня целый день был у Евгении Петровны и присутствовал при этой сцене: презабавная. Он зашел к Левицкому узнать о портретах: они были не готовы, кроме сказанного. Но подмастерье Левицкого стер подлинник со стекла, думая, что он не нужен, так что теперь повторить его, без Вас, нельзя. Он взял портрет, принес его к Николаю Аполлоновичу и объявил, что у него отнимут этот портрет не иначе, как если "зарежут или отравят его самого, словом, возьмут через труп". Потом прибавил, что для снятия копии масляными красками он может ссудить портрет, под строгим честным словом, на некоторое время, и потом возьмет к себе. Евгения Петровна рассердилась на него, закричала, как "он смеет брать чужую вещь", а Николай Аполлонович смеялся и великодушно уступил. Евгения Петровна заметила, что будут другие портреты, зачем ему именно этот. "Этого ни у кого не будет, - заметил он, - а те она раздарит другим..." - "Как Вы смеете думать, что она станет раздаривать...

(продолжение впредь).15

Я написал было на том листке целую сцену, но оторвал другую половинку и пришлю ее не прежде, как если Вы изъявите желание читать дальше и если уверите, что письма доходят до Ваших рук прямо и непосредственно. Это нужно знать потому, что в описываемой мною сцене заключается как Ваша характеристика, так и других лиц оставленного Вами небольшого кружка друзей, которые, может быть, не захотели бы, чтоб о разных чертах их характера знали другие, кроме Вас. Напишите же, долго ли Вы остаетесь в Москве, прислать ли Вам продолжение письма и посылать ли по московскому адресу?

Теперь скажу, что было в этом кружке в эти два дня после Вашего отъезда. Я знаю, что все мелочи и подробности о тех, кого Вы любите, интересны для Вас, и потому не боюсь писать о них, и притом они такого рода, что не обнаруживают никаких странностей и особенностей в характере Ваших друзей, так что если о них прочтут и другие, кроме Вас, то им обидеться нельзя. В день Вашего отъезда вечером я был у Некрасова, где собралось человек пятнадцать литераторов; пришел Аполлон и прочел свое "Подражание Данту". Вы помните это прекрасное стихотворение, но только тогда была одна половина, он прибавил другую, где сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной стране и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает всё это. Сказанное в дантовском тоне - это выходит величаво-мрачно и правдиво. Жаль, что напечатать этого нельзя, но по рукам это стихотворение разойдется быстро. Я берусь взять эти стихи у Аполлона, лишь только он обработает их окончательно, велю переписать и пришлю Вам. А Вы мне что за эту неувядающую память и мысль о Вас, за непрестанное внимание, за отеческую попечительность о Ваших удовольствиях? - Хотел было я послать Вам свой портрет и был у Левицкого, но струсил: мысль, что будете смеяться надо мной, да еще не одни... По подобной же причине не дал и porte-cigare, хотя считаю ее Вашею.