Мифы нового времени - Михаил Акимов

В день, когда мне исполнилось шесть лет, отец подарил красную ленточку для волос, а мать маленькое веретено. И в тот же день, после праздничной трапезы, меня усадили в пристройке на низенькую скамейку. В просторной комнате до самого потолка громоздились деревянные полки, с уложенными на них мотками готовой пряжи разных цветов. Были здесь желтоватые из неокрашенного льна, отбеленные до синевы, голубые, выкрашенные составом из лепестков цикория. Были темно зеленые, которые красили соком мха, и даже драгоценные – шафрановые и пурпурные. Их было меньше всего. В дальнем углу притаились мотки серебряных и золотых ниток, которые вплетались в кайму самых дорогих тканей, предназначенных для богатейших жителей города. И среди всего этого великолепия сновала наша единственная рабыня – чернокожая Уарда, которую давным-давно мой отец привез из Египта. Она тоже проводила всю свою жизнь на женской половине дома, готовила еду, убирала, а здесь в мастерской перематывала готовую пряжу, отбеливала ее и красила. Передо мной на зубцах прялки клубилось облако расчесанного льна, и я потянула первую в своей жизни нить. Мне было обещано, что из первых своих ниток я сотку себе покрывало на голову – широкий длинный кусок ткани, моду на которые недавно завезли варвары.

Так я сидела, предаваясь мечтам, а руки делали свою работу. Никогда еще мне не было так легко и покойно, словно давно таившееся в моих пальцах умение, вдруг вырвалось на свободу. Мне казалось, что через пальцы проходит лунный луч гладкий и тонкий, как игла, и сам собой наматывается на веретено, которое крутится у моих ног с тихим жужжанием. Перед моими глазами проплывали картины, одна чудеснее другой, и скоро, убаюканная монотонным звуком веретена я впала в странное состояние полусна.

Очнулась я от крика Уарды:

– Госпожа! Боги наградили нашу маленькую Арахну небывалым даром! – кричала она, рассматривая нить, намотанную на веретено. – Мир не видел еще такой тонкой и ровной нити!

Веретено вздрагивало в ее руках, обмотанное, сияющей лунным светом, пряжей. Мать подошла ближе, чтобы рассмотреть мою работу, как вдруг упала на колени, закрыв голову руками, и запричитала:

– Афина накажет ее, вот увидишь. Не дозволено смертной прясть лучше богини.

До позднего вечера, успокаивал ее, вернувшийся из города отец. Говорил, что мое умение, это дар Афины, а никак не проклятие. И что божественная пряжа все равно была бы лучше моей, так что и волноваться не о чем. Но мать была неостановима в своем горе. Я слушала их приглушенные голоса, и не знала, радоваться или наоборот – рыдать. Но одно я знала наверняка – мой жизненный путь был отмечен самими богами.

Наутро я с радостью принялась за работу. А через две недели уже сидела у маленького ткацкого станка, создавая свою первую в жизни вещь – головное покрывало. Я решила выткать на нем гирлянды цветов, которые в изобилии росли в каменных вазах у парадных дверей дома. Это были маленькие разноцветные цветы с тонкими лепестками, заканчивающимися зубчатым краем и желтой серединкой. Из-под моих пальцев выходило необыкновенной красоты полотно, сотканное из тончайших нитей, полупрозрачное как туман, искрящееся всеми цветами, какие я только могла добыть с помощью наших, довольно скудных, красок. Уарда выкрасила мои нитки в голубой, зеленый и желтый цвета, так как эти красители были самыми дешевыми. Но я вымолила ее пожертвовать каплей пурпура для моего самого маленького клубка. Располагая такой бедной гаммой, я старалась сочетать цвета так, чтобы они оттеняли друг друга, усиливая яркость. Не то, чтобы я знала все эти тонкости, но стоило мне сесть за работу, как я впадала в какой-то транс и руки делали все сами, в то время как мысли бродили где-то далеко от нашего дома. Мать иногда подходила, смотрела на мою работу, но ничего не говорила, а лишь горестно качала головой, словно каждый ряд ткани добавлял лишнюю каплю в чашу ее страха. Когда моя работа была закончена, она сказала, что негоже маленькой бедной девочке носить такие роскошные вещи и, не обращая внимания на мои слезы, спрятала покрывало в сундук. Больше я его никогда не видела, но, думаю, что отец продал его кому-то за большие деньги, потому что жизнь нашей семьи начала улучшаться. В доме появились красивые вазы, у матери дорогие украшения. Мне же отец приносил целые блюда сластей и необыкновенные игрушки, с которыми у меня не было времени играть. Ткани одна красивее другой выходили из-под моих пальцев, и слава о необыкновенной мастерице достигла всех уголков Лидии, а потом вышла и за ее пределы. Заказы сыпались один за другим. Так прошло несколько лет.

Однажды, я получила необыкновенный заказ для храма самой Афины. Мне предстояло одеть мраморную статую богини. Жрец храма специально приехал в Лидию, чтобы посмотреть на "чудесного ребенка", как меня тогда называли, и лично проследить за работой. Это был пожилой человек, почти совершенно лысый и болтливый. От него мы узнали обо всех слухах, которые бродили среди народа. Многие утверждали, что мои ткани исторгают прекрасную тихую музыку, а мой талант является даром не Афины, а Аполлона. Кое-кто даже утверждал, что я полубогиня – дочь самой Афины от смертного человека, моего отца. Но эту глупость моя мать опровергла сразу же, призывая в свидетели саму Илифию. Она прекрасно знала, чьей дочерью я являюсь. Слушая все эти сплетни, я ни на минуту не останавливалась, создавая пеплос для статуи Афины. И когда он был готов, я поняла, что это лучшее из того, что до сих пор было выткано моей рукой. Я изобразила по полотну сценки из жизни богини, а край украсила традиционным рисунком, отдавая дань уважения умению моей матери. Тончайшее полотно сверкало золотом и пурпуром, достойное украсить плечи не только статуи, но и самой Афины.

Всей семьей в сопровождении жреца, мы отправились в храм. Это было долгое путешествие, переполненное впечатлениями, от которого у меня осталось лишь ощущения пестроты и шума. Хотя один момент я помню совершенно ясно даже и теперь. Мы вернулись в храм, чтобы перед отъездом в последний раз полюбоваться статуей Афины, укутанной в мою ткань. Статуя была изваяна из белого мрамора, а ее лицо – раскрашено. Особенно поражали глаза, художник хорошо потрудился, пытаясь придать им живой блеск. И теперь богиня смотрела на всех пронзительным взглядом светло-карих глаз которые, казалось, следовали за тобой, в какой части храма ты бы не находился. Я смотрела на нее и переполнялась чувством гордости, впервые в жизни осознавая, что и вправду являюсь непревзойденной мастерицей. И тогда мне вдруг показалось, что статуя шевельнулась. Она качнула головой и уставилась на меня с непередаваемым выражением неприязни и недовольства. Она нахмурилась, и вертикальная складка прорезала гладкий мраморный лоб. Я была склонна отнести это к играм чересчур развитого воображения, хотя почувствовала легкую обиду.

– Ну и пусть, – пробормотала я. – Пусть я тебе не нравлюсь, но стоишь ты здесь на всеобщее обозрение в моих одеждах.

Богиня вновь зашевелилась, с трудом задвигались руки. Статуя повела плечами и драгоценный пеплос скатился с нее к подножию. Я увидела, что мраморная нога в сандалии приподнялась и опустилась на край ткани.

– Плохо закрепили, – пробормотал жрец. – Никогда не сделают как надо. Эй, вы! – закричал он громко. – Поправьте, что там у вас?

Двое рабов подбежали к статуе. Один подхватил ткань и потянул:

– Она застряла! Не могу вытащить.

Край одежды был придавлен мраморной пятой, но, как видно, никто кроме меня не понял, что же произошло на самом деле. Раб дернул сильнее, раздался треск, и драгоценная ткань разорвалась пополам.

– Плохая примета, – пробормотал отец.

А мать лишь всхлипнула, низко наклонив голову.

Печальным было наше возвращение домой. Богиня отказалась принять мой дар. К тому же, матушка в пути занемогла и на второй день испустила дух. Лихорадка унесла ее прежде, чем мы отряхнули дорожную пыль у порога своего дома.

Выждав положенное количество дней, я вновь принялась за работу. Мой дар не иссяк, и ткани получались одна прекраснее другой. Но теперь я не старалась угодить богам, а изображала их такими же, как и людей. Со всеми страстями и недостатками. Изображенные мною боги предавали, завидовали, ненавидели. Они обжирались на своем Олимпе мясом и фруктами, до полусмерти упивались вином и лежали потом подобно свиньям в собственной блевотине. Афину же я вообще вычеркнула из своей жизни, не пела больше ей гимнов и не ткала ее изображений. В своей работе я поднималась над всеми этими бессмертными и мстила, являя людям истинное лицо их богов. Выплакав все слезы, я не могла забыть завистливое и жестокое лицо Афины. Напрасно увещевала меня Уарда, умоляя выпросить прощение за свою гордыню и строптивость. Я оставалась глуха ко всем доводам рабыни, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи. Я отправляла ее к другим богам, богам родного Египта, и просила не вмешиваться. Она бормотала какие-то длинные фразы на не понятном мне языке, но как видно, ее боги были такими же, как и наши глухими и беспощадными.