В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Доброе утро, герой! — услышал он над собой голос Атаева, — Как сапоги? Не жмут?

— Нет..

— Гимнастерку и шапку тоже надо бы ему, — сказал он стоявшему рядом Сааду.

— Надо будет поискать.

— Поищи, поищи. Скажи Амедазе, чтобы не жадничал.

Вскоре Сааду принес гимнастерку и кубанку, правда, не новую, но зато со звездочкой. Гимнастерка была велика, и Абдулатип, надев ее, подвернул рукава. А вот кубанка оказалась маловата.

— Ну и голова у тебя, как корзинка, — смеялся Сааду.

— Может, в этой голове и мысли большие будут, — улыбнулся Атаев. — Станет наш орленок ученым.

— Конечно, будет, если там не солома вместо масла, — засмеялся Сааду, легонько щелкнув Абдулатипа по лбу. — Ого, да тут, видно, точно масло. На вот, эта папаха побольше будет, — и он надел Абдулатипу другую папаху. Она оказалась в самый раз, но звездочки на ней не было.

— А звездочка?

— Вот тебе и звездочка, герой, — сказал Атаев, протягивая ему красную, блестевшую на солнце звезду. Пусть всегда тебе светит. И в погоду, и в ненастье. А хороших дней у тебя будет больше. Я уверен.

В новых сапогах, в большой солдатской гимнастерке, в кубанке со звездочкой Абдулатип шел рядом с Сааду гордый, повзрослевший, время от времени трогал рукой звезду на папахе, словно боясь, на месте ли она. В крепости было шумно. Партизаны готовились к боям, чистили оружие, одежду, готовили лошадей. «Смотри ты, от земли едва видать, а тоже воевать собрался», «Рано ему еще порох нюхать», — слышал он вокруг себя. Сааду остановился возле низкорослого черноглазого парня, чистившего пулемет. Около него на корточках сидела Парида, помогала пулеметчику чистить детали. Абдулатип удивился. Парида делала это так уверенно, будто всю жизнь только и занималась этим. Абдулатип с завистью смотрел, как ловко она разбирает детали. «Девчонка, а даже пулемет знает». Проходившие мимо партизаны приветливо кивали Париде. Оказывается, здесь она была любимицей. Абдулатипу не терпелось рассмотреть пулемет, но при Париде он стеснялся расспрашивать пулеметчика. Только когда она ушла наконец с кувшином за водой, Абдулатип присел около молодого парня–пулеметчика.

— А как из него стреляют?

— Очень просто, — парень показал, как ставят ленту, берут прицел.

— Учишься? — подошла к ним Парида. — Я тоже умею.

У Абдулатипа загорелись глаза. Как бы ему хотелось научиться стрелять из пулемета. Прежде всего он направил бы его на Издаг, вот бы она испугалась. «Не убивай, пощади меня, Абдулатип, я дам тебе пирожков из творога». А он бы ответил гордо: «Не надо мне теперь твоих пирожков, теперь и у меня их будет вдоволь».

— Послушай, Абдулатип, — услышал он голос Сааду. — Ты иди домой. Скоро в крепости будет опасно. И ты ступай, Парида. Скажи матери, чтобы была спокойна. Обедов пока приносить не надо, опасно сюда ходить.

— Я безопасную дорогу знаю.

— Это через скалу? Я покажу тебе безопасную дорогу, — погрози. Сааду сестре. — Когда надо будет, я сам приду. А теперь ступайте.

— А кто же будет твою гимнастерку стирать?

— Ничего, сам управлюсь.

— А мне можно остаться, дядя Сааду? — умоляюще глядя на Сааду, спросил Абдулатип. — Я танцевать умею и по–птичьи свистеть могу.

— По–птичьи, говоришь? А ну свистни, — заинтересовался парень–пулеметчик.

Абдулатип обрадовался возможности показать свое искусство. Он старался вовсю: свистел по–соловьиному, кричал, подражая сове. Парида и молодой пулеметчик от души смеялись.

— Будто в лес попал, — сказал сквозь смех пулеметчик. — Где ж ты это так научился?

— Пусть и станцует, — приставала Парида.

— Ну, ребята, на сегодня хватит, — серьезно сказал Сааду. — Вижу, талант у тебя есть, да только сейчас здесь не птицы, а пули свистят. Отправляйтесь‑ка пока не поздно домой. Это приказ товарища Атаева.

«Я не боюсь, буду вместе с большими с белыми драться», — хотелось сказать Абдулатипу, но он не решился: Сааду торопился.

— Идите. Парида дорогу из крепости знает, — и он помахал им рукой на прощанье.

Хоть и неудобно было с непривычки Абдулатипу в новых сапогах, он ходил в них браво, стараясь походить на товарища Атаева. Пусть немного поболят ноги, невелика беда, он и не такое терпел, когда, бывало, болели по ночам занозы. Сколько бабушка копалась иголкой у него в ногах, ища занозу. Бедная бабушка! Глаза у нее видели уже совсем плохо. «Что мне только делать с тобой, — ворчала, бывало, она. — Хоть бы вон мои старые чарыки надел, починила их». — — «Я люблю босиком», — отвечал он обычно, и хоть намерзшие за день ноги ночью неприятно горели и чесались, он не жаловался. И теперь он потерпит, зато у него вид настоящего партизана — и гимнастерка, и папаха со звездой, только вот, правда, брюки в заплатках, но это ничего. Ведь гордость горца в папахе и сапогах. Да еще в коне. Его у Абдулатипа пока что нет, но он подрастет, пойдет сражаться с белыми, тогда и коня ему подарит товарищ Атаев.

Четверг был базарным днем. Со всех аулов верхней Аварии, словно муравьи к дождю, стекались горцы на Хунзахское плато, что рядом с крепостью. Казалось, яблоку здесь негде упасть. Кого только здесь не было! Пудахарцы со своими знаменитыми кинжалами и ножами. «Спешите покупать, люди добрые. Чудесный кинжал из амурзгинской стали! И волос рассекает. А какой это горец без кинжала. Спешите покупать!»

Кинжалы были самые разные — и с золотой, и с серебряной чеканкой, и с рукоятками нз слоновой кости. А рядом — ножи, подковы.

«Отличный курдюк, дешево отдам», — слышалось с другой стороны.

«Бурка! Прекрасная андийская бурка! Весь свет обойдете, а такой не сыщите, — звал торговец. — Путнику домом будет, чабану и постель и чадра, а воину — щит».

Абдулатип залюбовался бурками. Здесь были маленькие, как раз бы ему впору. Такая бурка была у Назира, сынка Дарбиша. Красивая, с позолоченной лентой. Он надевал ее в дождливую погоду на зависть ребятам. Будь у Абдулатипа деньги, обязательно купил бы такую. Она была бы ему как дом, ушел бы в ней партизанить в горы.

«Покупайте трости, прекрасные трости! — зазывал унцукулец. — Старику трость — третья нога, молодому она в пути пригодится. С нею вам и змея не страшна — в одну минуту раздавит ей голову. И камень с дороги столкнете, дабы не мешал во след идущему». Ох, и красноречивы эти унцукульцы, умеют похвалить свой товар. Только вот Абдулатипу трость ни к чему. Просто так, конечно, можно поглядеть. Рядом с тростями у торговца — кнуты, курительные трубки с красивыми узорами из серебра. Рядом с унцукульцами гоцатлинцы продают серебряные украшения.

— Купите серьги, купите серьги! Для невесты они незаменимы! Любую горянку украсят наши серьги, — нараспев кричала гоцатлинка. Но все эти звенящие украшения ни к чему Абдулатипу. Его внимание привлекает продавец, стоящий на веранде чайханы Дарбиша, что на виду у всех возвышается над базаром. Продавца зовут Хумалав. Он старый знакомый Абдулатипа. Его белый, с масляными пятнами передник подхвачен поясом с серебряной опушкой, сам он толстый, как винная бочка, круглая большая, как тыква, голова без единого волоска блестит на солнце. Вытирая одной рукой пот со лба, другой он держит на раскаленных углях шомпол с шашлыком, ловко поворачивает его, причмокивая при этом губами. Уж Хумалав не пропустит мимо чайханы ни одного прилично одетого человека. «Прошу отведать шашлыка, — кричит он. — Самого лучшего шашлыка. Из ягненка только что зарезанного, — рядом с ним на подпорке веранды висит свежая туша барашка. — Самый лучший шашлык у щедрого хозяина Дарбиша!»

И раньше Абдулатип ходил каждый базарный день к этой чайхане, откуда несся дразнящий запах дымящегося на углях шашлыка, смотрел, как ловко Хумалав вращал шомпола, откусывая на пробу горячие куски мяса, как нес еще дымящийся шашлык посетителям. Положив его на тарелки, Хумалав, не торопясь, разливал в стаканы красное вино, не забывая при этом развлекать гостей какой‑нибудь шуткой. Стоя в стороне, Абдулатип глотал слюни, смотря, как с аппетитом едят те, кто приехал на базар на своих конях.

Сын Дарбиша, Назир, частенько околачивался здесь, чувствуя себя хозяином, он брал у Хумалава лучшие куски шашлыка, лазил в буфет за конфетами и жевал их, дразня этим мальчишек из верхнего аула, которые обычно толкались возле чайханы. И хотя был он ровесником Абдулатипа, держался он с ним свысока, как хозяин. Назир любил пофорсить. Одевался в черную атласную рубашку, в черкеску с газырями. На голове — кубанка из дорогого бухарского каракуля. За поясом он носил маленький кинжал с золотой чеканкой и рукояткой из слоновой кости. Иногда, желая показать свое превосходство перед ребятами, он наливал себе вина и, выйдя на веранду, не торопясь, пил, кося глазом на ребят. Назир не прочь был обмануть своего богатого отца, ухитрялся тайком от него продавать вино ребятам. Делал он это просто. Вино для чайханы Дарбиша привозили на мулах из Грузии, в специальных овчинных сумках, а в чайхане выливали его в бочки. Из них разливали по кувшинам. Когда большие бочки были наполовину опорожнены, вино приходилось высасывать из них с помощью резинового шнура. Тут‑то Назир и зазывал кого‑нибудь из толпившихся около чайханы ребят, не задаром, конечно: высасывая вино через шнур, ребята могли достаточно напиться, а за это Назир брал плату, правда, меньшую, чем в чайхане, и потому желающих было немало. Абдулатипу интересно было попробовать вкус вина, любопытно, отчего это ребята становятся после него веселыми, смешными, чуть что готовы затеять драку, как петухи, но ему нечем было платить Назиру, и к бочкам его не допускали. Зато остатки шашлыка иногда ему перепадали. Видно, сердце у Хумалава было доброе, и он, видя голодного паренька, часами простаивавшего около чайханы, потихоньку от хозяев совал ему оставшиеся на тарелках посетителей куски шашлыка.