Баопу-Цзы - Гэ Хун

Он оставляет драгоценный камень "сияющий в ночи"[16] лежать в пещере горного пика, и из-за него не происходит стычек на других горах. Он оставляет черепашьи панцири в водной пучине и тем избавляет их от беды быть просверленными и обработанными.

Идет он или же отдыхает, он одинаково хорошо знает, где надо останавливаться, и куда бы он ни пришел, везде он чувствует себя удовлетворенным. Он отбросил величие и грандиозность дворцовых наслаждений и научился избегать опасных дорог, на которых переворачиваются колесницы. Он вздыхает и стонет среди лазоревых скал, и все мириады вещей для него как бы превращаются в пыль и прах.

Он останавливается отдохнуть под раскидистыми ветвями дерева, и красные ворота богатых домов для него не отличаются от висящей на веревке двери дома бедняка. Он пашет на поле, и знаки военной и гражданской власти для него не более, чем плеть для слуг и рабов. Его напиток — простая родниковая вода, а его еда — лебеда и ботва гороха, пища домашнего скота. На досуге он премного радуется недеянию, для него равны и благородные, и презренные, поскольку ему чужд дух соперничества. Он таит в себе чистоту-добро и хранит Первозданную Простоту[17], не знает ни страстей, ни горестей и является пустым сосудом совершенной истины[18]. Его жизнь ровна и проста, его привычки чисты и пресны[19]. Он все объемлет в безбрежности своего духа и тождествен превечному Хаосу[20] своей естественностью.

Исполинский и огромный, безбрежный и всеохватный, он находится в полном соответствии процессу вселенских перемен. Его дух подобен тьме и подобен свету, подобен мутному и подобен чистому[21]. Кажется, что он отстает, но он перегоняет; кажется, что он ущербен, но он совершенно целостен.

Он не откажется от своего положения ремесленника ради почетной обязанности заменять покойника на траурной церемонии[22] или произносить жертвенные молитвословия. Но он не откажется и оставить ритуальные кубки и чаши для того, чтобы идти на кухню помогать не знающему своего дела повару[23]. Не отложит он и тушь с веревкой ради помощи в работе, из-за которой можно повредить руки. И ради скудного пропитания — смердящих крыс[24] он не согласится поменять свою жизнь на радости и горести посредственностей. Мудреца не притягивает слава обывателей, равнина не боится ударов молнии.

Нельзя во внешних вещах потопить возвышенный дух и нельзя ни выгодой, ни насилием осквернить его незапятнанную чистоту. Поэтому вершин счастья и наивеличайшего богатства мало, чтобы совратить его. Острого клинка и кипящего котла мало, чтобы принудить его. Так неужели же он станет скорбеть из-за клеветы и злословия? Никогда его сердце не смущается тем, что смущает толпу, и никогда никакие вещи не могли привести его в замешательство. Ведь пытаться это — все равно, что суйскую жемчужину метать в воробьев, лизать циньский геморрой, чтобы оказаться владельцем колесницы, подниматься на Сюминь за гнездами, плавать в Люйляне и ловить там рыбу[25], по утрам быть желанным гостем, а по вечерам — негодным объедком для лис и птиц.

Когда котел падает с палки, на которой он висит, и опрокидывается, то вылившееся уже не подобрать. Но именно из-за этого ведь мирские люди мчатся наперегонки в колесницах, хотя у достигших своей цели холодеет сердце и их охватывают разочарование и грусть.

Поэтому совершенные мужи отказываются от изысканных мелодий шао и ся и отбрасывают прочь тонкие роскошные ткани. Они расправляют свои шесть крыл на пустоши у Пяти Стен[26], и им не приходится беспокоить затаившихся в тростнике охотников[27]. Они прячут свои рога и чешую[28] в неиспользуемых землях и не нуждаются в защите извилистых пещер. Они взирают вниз — и нет клекота хищных птиц, смотрят вверх — и нет раскаяния возгордившегося![29] Никто из людей даже не подозревает, сколь они недосягаемы и далеки!"

Глава 2

Рассуждения о бессмертных

Некто спросил: "Как же можно поверить в то, что святые-бессмертные живут вечно и не умирают?"

Баопу-цзы ответил: "Даже обладая наиострейшим зрением, нельзя увидеть все возможные в мире предметы. Даже обладая самым чутким слухом, нельзя услышать все возможные в мире звуки. Даже если у нас такие ноги, как у Да-чжана и Шу-хая[1], то все равно, сколько бы мы ни обошли земель, не пройденных нами останется больше. Даже если мы наделены такой же мудростью, как у Юя, И и Ци Се[2], то все равно не познанного нами будет больше, чем познанного. Все сущее беспрестанно изменяется и трансформируется[3], и чего только нет в мире, а уж тем более это справедливо относительно святых-бессмертных, сведения о которых переполняют летописи на бамбуке и шелке. Так почему бы не существовать и пути обретения бессмертия?"

Тогда спрашивавший громко рассмеялся и сказал: "Раз есть начало, обязательно должен быть и конец. Раз есть существование, обязательно должна быть и гибель. Поэтому совершенные мудрецы — Три Августейших, Пять Императоров, Конфуций и Чжоу-гун, равно как и мудрые Хоу-цзи, Шули-цзы, Чжан Лян и Чэнь Пин, искусные в споре Дуаньму Ци, Янь Ин, Суй Хэ и Ли И-ци, храбрецы Мэн Бэнь, Ся Юй и У Дин — все они умерли[4]. Таков неизменный принцип человеческого существования, предполагающий неотвратимую кончину.

Я знаю, что вначале выпадает иней, а потом следует всеобщее увядание; когда наступает лето, растительность утрачивает свою свежесть; когда созревает урожай, то не бывает цветения; когда плоды вот-вот созреют, листва засыхает. Но я не знаю, чтобы кто-нибудь прожил десять тысяч лет или смог бы насладиться вечным видением, не имеющим конца.

Поэтому древние не стремились стать бессмертными и не говорили о необычайном. Всему сверхъестественному ими сразу же полагался конец, и только естественное бережно сохранялось. Понимая, что черепахи и аисты существа иного рода[5], нежели мы, древние смотрели на рождение и смерть как на утро и вечер.

Утруждать свое сердце, стремясь к недостижимому, делать бесполезные дела, подобные гравировке по льду и резьбе по гнилому дереву, — такая работа никогда не будет успешной.

Разве не лучше разрабатывать планы для совершенствования своей эпохи и стремиться к успешному завершению текущего года? Разве не прекрасно иметь пурпурные и зеленые украшения, обвивающие упряжку "сокровенных самцов"[6], подобных драконам, и ездить на разукрашенной колеснице вместо того, чтобы ходить пешком?! Разве не лучше совершать жертвенные возлияния из ритуального сосуда, чем заниматься пахотой в поле?!

Всякий думает о словах поэта, воспевающих сельскую жизнь и ее праздники[7], но я также глубоко вдумываюсь в слова Чжун-ни[8] о неизбежности смерти.

С другой стороны, рука недеяния схватывает только ветер, тень, которую вряд ли можно ухватить. Такой человек стремится к тому, чего нельзя достичь, и ведет по дорогам, уходящим исключительно в никуда. Он отбрасывает славу и процветание и устремляется к горестям и трудностям, не удовлетворяется легким и гонится за тяжелым. Он похож на мужчину, заигрывающего с одной женщиной у тутового дерева, и потом раскаивающегося, что из-за своего легкомыслия он потерял сразу обеих[9]. Шань Бао и Чжан И[10] надеялись на успех в своих односторонних действиях, но один потерпел поражение из-за внешней причины, а другой — из-за внутренней.

Даже Гуншу Бань и Мо Ди не могут заточить кирпичи и камни до тонкости иглы, и даже Оу Е не может из свинца или олова создать меч Ганьцзян[11]. Поэтому даже демоны и духи не могут сделать то, чего сделать нельзя. И даже Небо и Земля не могут совершить то, чего нельзя совершить. Посему откуда же взяться в мире чудесному способу, благодаря которому старец сможет помолодеть, а мертвец — воскреснуть?

А вы, сударь, хотите продлить на века жизнь цикады и дать возможность грибу-однодневке прожить несколько месяцев! Разве это не заблуждение?! Если некто хочет что-нибудь добавить к идеям девяти школ[12], то он скоро будет вынужден понять свою ошибку и вернуться к этим идеям!"

Баопу-цзы ответил: "Если человек потерял слух, то ему не услышать даже удара грома. Если человек утратил зрение, то ему не увидеть даже сияния трех источников света[13]. Не скажете же вы из-за этого, что грохот и звон подобны шепоту, а сияние небес тускло? Глухой уверяет, что никаких звуков вовсе не существует, а слепой утверждает, что нет никаких воспринимаемых зрением вещей. Что уж тут говорить об их способности наслаждаться гармоничными звуками флейт и струн или изысканными очертаниями силуэтов гор, изгибающихся подобно дракону? Как же им оценить изящество рифм или блеск и великолепие украшений и узоров? Поэтому если глухие и слепые таковы в отношении предметов, наделенных оформленной телесностью, и не верят в изобилие земли и мрак небес, то не будут ли они еще меньше верить в гораздо более таинственное и утонченное? Когда помрачение находит на дух сердца человека, то он готов не верить даже в то, что некогда жили Чжоу-гун и Конфуций, не говоря уж о пути святых-бессмертных. Ведь существование и гибель, конец и начало действительно являются общей нормой. Однако необходимо рассматривать не только общее, но и особенное, понимать, что тождественно, а что и отлично, ибо в мире происходят мириады трансформаций и он без меры полон удивительным и чудесным. То, что справедливо относительно одних вещей, ложно относительно других. Корень может соответствовать норме, а верхушка быть в несогласии с ней, и нельзя ко всему подходить с одной меркой.