Без царя в голове - Дмитрий Невелев

– Ты зачем, Петя, Ленина убил? – вопрошает он негодующе. – Что он тебе плохого сделал, украл у тебя чего или обидел чем? Злой ты человек, нехороший. Пожизненно теперь здесь будешь, такого не простят.

– Дурак ты, Колюня, – брызгает слюной Петюня, – как есть дурак. Ленина Троцкий убил, а не я.

Зимняя прогулка (Русская зима)

«Человек смертен» – таково мое мнение.

Но уж если мы родились, ничего не поделаешь —

надо немножко пожить…

В это время, когда даже у занимающих высшие должности

болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны

Сижу на жесткой скамейке в коридоре, сиденье у нее узкое, так что края врезаются в ноги, спинка впивается в позвоночник. Но встать и походить не стоит и пробовать – банкеток и стульев в коридоре очень мало, и если уж посчастливилось занять местечко – нужно сидеть до обеда. Встать – значит моментально потерять место. Утром после обхода всех выгоняют из палат, сидеть и лежать на койках нельзя (исключая тихий час) до ужина. То есть с утра до вечера ты должен смотреть телевизор, или слоняться по коридору, а если повезет и найдется местечко, то сидеть на банкетке.

Напротив скамьи две двери – на одной надпись «Кабинет врачей», на другой – «Цейхгауз». Книг нет и я развлекаю себя месяцами тем, что составляю из букв этих слов другие слова. Пока самое длинное слово, которое мне удалось составить – «карабинер». Я под нейролептиками, очень сильными. Читать невозможно. Я упорно читаю одну книгу и за полгода одолел четырнадцать страниц. Необходимости в лечении нет, но наш врач, как здесь выражаются, «любит лечить». Мышление заторможенное, думать я могу только о простых вещах – еда, сон, испытывать лишь животное чувство тоски. Сейчас девять утра, завтрак был час назад, и я весь его съел – тарелку овсянки без соли и сахара на воде, хлеб с маргарином и кружку «чая», сильно отдающего кухонной грязной тряпкой. Но нейролептики, которые мне дают, усиливают чувство голода, я все время хочу есть и думаю о еде постоянно, вот и сейчас я сосредоточен на мысли о тарелке горячего супа. Возможно, мне удастся взять добавку, вторую тарелку супа. Мысль настолько соблазнительная, что у меня непроизвольно выделяется слюна, и я вытираю мокрые губы рукавом шутовской (зелено-красно-желтой) куртки – носового платка у меня нет. Но до обеда еще три часа, а пока прогулка. На улице февраль – сильный ветер и градусов пятнадцать мороза. На прогулку выгоняют всех, кроме тех, у кого температура. В маленькой подвальной раздевалке пахнет кошачьим дерьмом и немытыми ногами. На стене ряд крючков, на них висят разной степени поношенности телогрейки, внизу – обувка. Точно в таких обносках ходили герои Солженицына и Шаламова. На большинстве ватников не хватает пуговиц, шарфов нет вовсе, мы же психически больные, стало быть, склонны к суициду. Обувь вся вразнобой – разбитая, рваная, из копеечного заменителя кожи. Если поступает новая обувь – она рвется и приходит в негодность дня за три, много – за неделю. Наверное, какие-то особые фабрики шьют эти ботинки, фасоны фантастические. Какие наркотики ел тот человек, который придумал зимнюю обувку делать из обрезиненной ткани со множеством жестяных заклепок и цепочек? Я выбираю себе кирзовые боты – они без шнурков. Тяжелые, каждый ботинок по килограмму, не меньше, внутри немного войлока. На телогрейке, которая, к счастью, мне досталась, не хватает одной пуговицы сверху. Вспоминаю строчку из стихотворения давно умершего друга Глеба Кузьмина «Земля – пуговица на телогрейке Вселенной». Ангина обеспечена. Но у меня телогрейка – это здорово. Многим пришлось выйти на прогулку в синих легких синтетических курточках. Они тоненькие, предназначены для весны-осени, молнии на них давно сломаны. На таком морозе и ветре они не спасают ни от чего.

Натягиваю синтетическую серую шапку с логотипом «Найк». Тонюсенькая, из подобия капрона, она только изображает шапку. Стараюсь провести в теплом и вонючем подвале как можно больше времени. Я понимаю, что все равно придется выйти на улицу, на мороз и пронизывающий ветер, но оттягиваю этот момент, как могу. Все одеваются и по одному-двое поднимаются по лестнице. Минут через десять выталкивают на улицу и меня.

Яркий белый снег слепит – я зажмуриваю глаза. Лицо моментально немеет, начинает ломить зубы, как от родниковой воды в детстве, очень мерзнет шея и грудь, шапка «найковская» – что она есть, что ее нет. Нас считают на выходе из отделения и на входе в прогулочный дворик. Я шестьдесят пятый. Стою на пронизывающем ветру, запахиваясь плотнее, засунув руки в карманы – ни перчаток, ни варежек у меня нет. Пальцев на ногах я не чувствую. Думаю о горячей тарелке супа – серое, тусклое небо над головой – метет, с крыш корпусов сдувает порывами ветра снежное крошево, бросает горстями в лицо колючий снег, отворачиваюсь, поднимаю ворот телогрейки, мерзну, думаю о еде. Тепло – это счастье. Петр Вяземский совсем другую зиму описывал. Мне дела нет до тех, кто гуляет рядом со мной. Им до меня тоже. Закуриваю сигарету – становится на минуту теплее, но правая рука, которой я держу сигарету, моментально немеет, и я долго ее потом отогреваю под мышкой. Время тянется очень долго, нестерпимо медленно. Часов нет ни у кого – это запрещено. А персонал спрашивать о времени бессмысленно, поинтересуются в ответ: «А ты спешишь куда-то? Поезд твой уходит?» Кажется, что морозная прогулка длится часами, днями, я уже смирился с холодом и почти убежден, что меня просто хотят замучить до смерти, когда следует команда: «Домой!», и мы тесной гурьбой пытаемся все одновременно зайти в отделение. Раздеваемся, я негнущимися пальцами с трудом стягиваю телогрейку, сбрасываю обувь.

Столовая, долгожданная миска супа – горячей воды с вареной капустой и несколькими кружочками плавающего на поверхности растительного масла. Вспоминаю рассказ «Один день Ивана Денисовича». Ем ложкой – заставляю себя, глядя как многие, схватив тарелку из нержавеющей стали обеими руками, пьют суп через край. Второй миски мне не достается – опережают те, кто пил через край. После обеда горсть таблеток, и я проваливаюсь в коматозный лекарственный сон без сновидений – тихий час.

День похож на день, год на год. Судьба на судьбу. Собственно жизнь как таковая уже прожита, то, что происходит тут, – полуживотное, полурастительное существование со слегка брезжащим осознанием того, что ты страдаешь, и этим страданиям конца не будет. За окнами, забранными решеткой, зимняя стужа и метель, красные корпуса больницы, дальше – бетонный высокий забор с колючей проволокой. За ним видны верхушки деревьев. Есть ли жизнь за этим забором? С годами начинает казаться, что там – пустота, ничто. А странная полужизнь в больнице – единственно возможное, единственно реальное и настоящее. Цветные картинки в телевизоре не превращаются в образы мира за больничными стенами, на этом экране улыбаются сексуальные девушки, уверенные в себе мужчины водят отличные автомобили, розовощекие дети с удовольствием едят шоколад и жуют жевательную резинку.

Я смотрю только рекламу – это единственное позитивное, что происходит со мной этой долгой русской зимой. Ну, может быть, еще тарелка супа в полдень, если он горячий.

Бег

Мне снился сон.

По улице тишком

Моих друзей штрафные батальоны

Шли брать почтамт,

А я скрывался там

За неименьем собственного дома

И делал вид, что сплю.

– Есаул, у вас душа болит?

– Нет, ваше превосходительство, душа не болит. Зубы болят, вот. Застудил…

Две недели есаул Князев, который у меня живет, уговаривает «подламывать» уличные палатки. Ему срочно нужны деньги для организации Сибирского съезда казачества. Его за этим из Омска в Москву и послали. Деньги все обещают, но никто не дает. Генерал Стерлигов жалуется на безденежье, Сергей Бабурин дал двести тысяч в долг и все.

Есаул – герой октября 1993 года. Газета Штильмарка «Черная сотня» посвятила ему пять полос в специальном номере. «Казаки в Белом доме», кажется, называется. На второй день жития у меня он совершенно взбеленился – достань ему женщину, и все тут. У него, мол, любимая жена есть, но он уже четыре месяца верность хранил: