Белая ворона. Повесть моей матери - Владимир Фомин

Однако, мы разошлись по моей вине. В седьмом классе Люся заболела. Мама сказала, что у неё туберкулёз, и запретила к ней ходить, чтобы не заразиться. Я испугалась, зная из книг о смерти некоторых моих героев от чахотки. К Люсе в течение двух месяцев ходила на дом другая девочка, приносила задания и помогала Люсе учиться. Туберкулёза у Люси не было, а было тяжёлое воспаление лёгких, и она выздоровела. После такого моего предательства я не могла приблизиться к ней, мне было стыдно. Хотя Люся не высказала мне никаких упрёков, и в дальнейшем никогда не напоминала о случившемся, но между нами пролегла тёмная полоса, и я хотела поскорее позабыть о случившемся. Так и произошло.

Пути наши разошлись. Чегановская школа была только семилетней Люся продолжала обучение в школе рабочей молодёжи в Заречном, а я получала среднее образование в массовой школе в Кинешме, затем в Заволжске. Затем мы поступили в разные институты и разъехались в разные города – так и расстались навсегда. А я поняла, что я совсем не то, что о себе думала. Животный инстинкт самосохранения победил все высокие книжные идеи самопожертвования ради дружбы. Я осталась животным – тем же животным, из которого мы все произошли. Дрессировка не делает животное человеком, и страх наказания – плохой воспитатель. Мои фото ‹http:atheist4.narod.rusvf06.htm› Фото Люси ‹http:atheist4.narod.rusvf07.htm›

Я любила все предметы кроме русского языка. Особенно удавалась математика. Я не только быстрее всех вычисляла, но иногда даже неожиданно для учителя решала задачу кратчайшим путём: например, если все решали задачу в четыре действия, то я решала в три. Чем сложнее была задача – тем больше она мне нравилась. Я испытывала настоящий кайф, когда упрощая сложное алгебраическое выражение, отбрасывая ненужное, сводила его к простому и ясному.

К весне мы уставали от учёбы и, когда наступал последний день учёбы, мы отмечали его как праздничный день, рвали свои тетрадки на мелкие кусочки и пускали их по ветру. За лето успевали досыта нагуляться, и к сентябрю хотелось вновь бежать в школу. Очень нравились новые учебники. Я их сначала обнюхивала, наслаждаясь запахом, рассматривала картинки, листала: хотелось быстрее всё узнать. Как интересны были география, история, естествознание!

Кроме учебников я пристрастилась к чтению художественной литературы, как пьяница к вину, как наркоман к наркотику. Книги стали неотъемлемой частью моей жизни. Я читала так, как будто смотрела цветной фильм. Я всегда видела то, о чём читала: видела ходящих и говорящих людей, чётко различала их лица, обстановку, в которой они жили. И даже фантастический мир, описанный Александром Беляевым, существовал реально в моём воображении. Мало того, я сама была активным участником описываемых событий. Я была то в затерянном мире, то среди индейцев, то на Луне, то с Павкой Корчагиным, то с Томом Сойером. Подвиги героев молодогвардейцев были мне хорошо знакомы, так как я совершала их вместе с ними. Я была то Оводом, то Спартаком, и Зоя Космодемьянская – это я и есть: лучше умереть, чем предать своих товарищей. В своём воображении я была такой же, как и мои герои, и очень много хорошего напридумывала о себе в те годы.

Книги я буквально глотала в три – четыре дня. Дочитав до конца, я в тот же день бежала в библиотеку, чтобы взять новую книгу. Но если вдруг книжка заканчивалась в выходной день, то наступало тяжёлое состояние абстиненции. Я места себе не находила. Возникало ощущение невосполнимой потери. Но это только в каникулы. Во время учёбы времени днём было меньше, и тогда я читала по ночам. Когда все спали, я тихонько пробиралась к окну и читала при свете луны или уличного фонаря или шла в туалет и садилась там на долгие часы. Если вдруг приходили взрослые, книжка пряталась под рубашку, я начинала пыхтеть, притворяясь, что у меня запоры.

Периодически мои книжные запои кончались, и реальное счастливое розовое детство возвращалось ко мне. Я любила свой лес, поля, луга, просторы Волги. Телевизоров ни у кого не было, радиоприёмники – редкость, кино в клубе – нечасто. Зато у нас было столько всевозможных разнообразных игр на улице, и настольных игр дома, что мы никогда не скучали, изобретая всё новые и новые игры. Детство у всех нас было действительно счастливым.

Иногда на голубом и розовом небосклоне моего детства, а чаще в юности, набегали тучки – это мама не понимала меня. Я уходила в лес, и он лечил, раны заживали быстро. Также запомнилась висящая на стене клуба картина Айвазовского "Девятый вал", как олицетворение ужаса смерти и бесполезности борьбы за жизнь перед лицом разбушевавшейся стихии. Так и у каждого будет свой девятый вал, который накроет с головой и погрузит в чёрное небытие, будет у каждого, но не у меня. Я не верила, что когда-нибудь умру. Умрут другие, но не я. Также я не верила тому, что меня когда-то не было, даже представить этого не могла, и считала, что я была всегда, только забыла это, потому что это было очень давно. Ведь не помнила я, как жила на Украине, как приехала к бабушке, постоянно плакала, просилась на улицу. А когда выносили на улицу, просилась в дом, как будто кого-то искала, но не находила. Тем более я могла забыть, что было до этого.

В четырнадцать лет я получила свободу, так как стала жить отдельно от мамы на частной квартире, заканчивая среднюю школу. Мне давали один рубль на день, я питалась на 75 копеек, как хотела, а 25 копеек ежедневно изводила на фильмы. Из школы, не заходя домой, сразу шла в клуб. С хозяйками я быстро находила общий язык, так как от меня требовалось только, чтобы я не жгла свет по ночам, и больше никаких указов. Кончились болезни, прекратились ночные кошмары.

До 14 лет у меня наблюдались явления тяжёлого невроза: сноговорение, снохождение. Я постоянно разговаривала во сне, ходила по комнате, отвечала на вопросы, и, если бы не запиралась дверь, наверное, ушла бы на крышу. Я постоянно падала на пол с кровати, храпела как медведь, мочилась в постель, если снился ночной горшок, страдала упорной бессонницей. Но самое плохое – это мои сны. Современные фильмы ужасов – ничто по сравнению с тем, что снилось мне в детстве. Я бежала от преследования страшных чудовищ, а они настигали меня. Я постоянно падала в пропасть, но никогда не достигала дна, и чудовища не сжирали меня, потому что я натренировалась пробуждаться от сна. Я делала усилия над мышцами век, и изо всех сил таращила глаза, открывала их наяву и пробуждалась. И всегда, когда мне снились ужасы или ночной горшок, я знала, что это сон, и нужно всего лишь раскрыть глаза. В 13 лет у меня сформировался порок сердца – недостаточность митрального клапана, развилась близорукость, появились боли в желудке после приёма пищи.

Кроме этого были комплексы: я стеснялась своей внешности, а также не могла надеть новое платье, смотреть на себя в зеркало, надеть очки. В раннем детстве в детском саду мне нужно было звать маму по имени отчеству, а мама демонстративно не обращала на меня внимания, чтобы её не упрекали, что своего ребёнка она выделает из среды. Она ласкала и хвалила других детей, говорила, какие они хорошенькие. Одна женщина сказала, что я совсем не похожа на свою маму. Мама ответила: "Она вся в отца", и добавила: "Он у нас был некрасивый". Мне стало понятно, что я некрасивая, и поэтому мама и не ласкает меня. И как же мне жить на свете некрасивой? Это очень прочно вошло в мою голову. Но потом песня утешила меня: "Не родись красивой, а родись счастливой. Красота увянет, счастье не обманет". И это так.

В средней школе города Заволжска мне вновь повезло с учителями. Они были строгими и справедливыми: оценки не завышали, за процентом успеваемости не гнались, на медали никого не тянули, у них не было любимчиков. И поэтому я без труда поступила в ИГМИ – Ивановский государственный медицинский институт, куда был огромный конкурс. По профилирующим предметам (физике и химии) нужно было набрать 10 баллов. Я их набрала, хотя в школе по этим предметам получила "четыре" и "пять". Вот такая строгость была в школе. Дети из других школ поступали по три, четыре, пять раз. В нашей группе только я и Таня Соловьёва поступили с первого раза. Галя Смирнова поступила на седьмой раз – это рекорд.

После того, как я рассталась со своей любимой подругой, девочки перестали интересовать меня. Они все казались мне скучными, их разговоры о тряпках, моде, танцах – неинтересными. Я хорошо чувствовала себя среди мальчишек своего класса. Они были более разносторонне развитыми, более остроумными, немелочными, меня считали "своим парнем в доску" и относились ко мне с уважением, не как к девочке. Мы бегали, боролись, а если на полу случалась "куча мала", то частенько из неё торчала и моя нога в голубых панталонах.

Однажды во время перемены мы бегали по классу "сломя голову", а я, предполагая, что дверь в класс мальчишки держат с другой стороны, изо всех сил рванула её на себя и выдрала дверь из коробки. После уроков директор школы отпустил всех девочек домой, а мальчиков выстроил в одну шеренгу, а меня, как старосту класса, поставил в самом её начале. Он предполагал, что выдрать массивную дверь могли только мальчики, и требовал признания, кто из них это сделал. Я, конечно, хотела сделать шаг вперёд и сказать, что это я. Я вовсе не предполагала скрывать свой проступок, если бы он не заорал на нас диким голосом. Лицо у него налилось кровью, глаза выкатилась, изо рта брызгала слюна. Он размахивал руками и орал беспрерывно, что всем поставит двойки по поведению, и "всех нас надо отправить в милицию", и он нам напишет такие характеристики, с которыми нас не примут ни в какое учебное заведение, а только в тюрьму, и т. д. Я несколько раз собиралась сказать, что это я сделала. "Вот сейчас", – думала я, – "он остановится, и я сознаюсь". Время шло, но страх сковывал меня всё сильнее. Директор напоминал мне чудовище из детских снов, и мне казалось, что он разорвёт меня на части, если я выйду из шеренги. Мальчишки стояли, опустив головы, и молчали. Молчала и я. Так и осталось для педагогов тайной, кто же выломал дверь. В том, что мальчишки не выдали меня, не было ничего особенного. Стукачество в детском коллективе было осуждено ещё с первых классов. Меня удивляло то, что они никогда не напомнили мне о том, как пострадали из-за меня, не укоряли в трусости. Девочки на их месте трепались бы очень долго, напоминая, какую жертву они принесли, как они пострадали невинно из-за меня, и говорили бы, что я теперь обязана им по гроб жизни. У меня же осталось чувство вины, благодарности и уважения к мальчишкам. И я стала подсознательно выбирать из их среды самого лучшего для себя друга.