Райская птичка - Трейси Гузман

Он замурлыкал себе под нос, очевидно, довольный своей жуткой историей.

– Ты несчастлив. Ты терзаешься?

Томас выглянул из‑за альбома для набросков, посмотрел на Элис и отложил карандаш. Он хмурился, но угол его рта изогнулся, как будто она его позабавила.

– Почему ты думаешь, что я несчастлив?

Опять этот ее недостаток – говорить людям все, что у нее на уме. «Учись быть тонкой», – как-то раз посоветовала ей Натали.

– Не надо было ничего говорить.

– Элис.

Она закусила щеку и ответила:

– Несчастье легко увидеть. Люди так старательно пытаются его скрыть.

– Очень проницательно. Продолжай.

– Возможно, ты скрываешь его за тем, как смотришь на людей. Ты фокусируешься только на их частях и фрагментах. Как будто не хочешь узнавать их целиком. А может, просто не хочешь, чтобы они узнавали тебя. Возможно, ты боишься, что не понравишься им.

Заслышав последнюю фразу, Томас поджал губы:

– Я закончил. Я же говорил, что быстро. Интересная теория, и особенно интересно слышать ее от четырнадцатилетней девочки.

– Ты сердишься.

– На такую не по годам развитую барышню, как ты? Это было бы опасно.

– Не говори обо мне так.

– Тебе не нравится? Я хотел сделать комплимент.

– Это не комплимент, – ее щеки вспыхнули, а на глаза навернулись слезы. Она не знала, куда себя деть, сознавая, что сказала лишнее. – Он всего лишь означает, что ты знаешь больше, чем взрослым кажется нормальным, и что им с тобой неловко. Они не понимают, о чем можно говорить в твоем присутствии, а о чем нельзя. А «барышня» слишком похожа на «барыш». Ненавижу это слово.

Томас подошел к дивану и протянул Элис платок с засохшими пятнами краски, но она оттолкнула его руку и заморгала, стараясь не расплакаться. Томас усмехнулся. При мысли, что он над ней смеется, Элис пришла в ярость и начала что-то бормотать. Но тут он поддел пальцем ее подбородок и повернул к себе ее лицо.

Воздух в комнате потеплел. Элис вздрогнула от стука собственного сердца, такого явного и громкого в ее ушах. Как он мог не слышать? Стук этот заглушал Воробушка, ее слова, ее меланхоличный стон. Комната заплясала у Элис перед глазами, во рту пересохло. Она не могла набрать в легкие достаточно воздуха. Вскоре она уже ловила его ртом как рыба на мелководье. Ее взгляд метнулся от ног Томаса к его манжету, потом к игле фонографа, мягко прыгающей по пластинке. Кожа горела. Ничего не поделаешь. Она должна была посмотреть на Томаса, и, когда она это сделала, шутливое раскаяние в его взгляде сменилось тревогой, а потом пониманием. Ее лицо вспыхнуло.

Томас убрал руку и отступил, изучая пол под ногами. Потом снова посмотрел на Элис:

– Хорошо. С этой минуты оборот «не по годам развитая барышня» исключается из моего лексикона. Я прощен?

Он состроил гримасу и сложил руки, как будто молился.

Томас добродушно подшучивал над ней или же пытался ее развеселить. Вселенная встала на место с такой же стремительностью, с какой пару мгновений назад ее сорвали с оси. Он сожалел, что оскорбил ее чувства. Он хотел, чтобы его простили. Осознание собственной власти пробежало по ней слабым разрядом.

– Да. Я тебя прощаю. И потом, если спросить твоих родителей, они наверняка скажут, что ты сам еще не слишком взрослый. Не может быть, чтобы ты был гораздо старше меня, Томас.

На этот раз он не улыбнулся.

– Ухищрения тебе не к лицу, Элис, и я надеюсь, что с возрастом ты к ним не пристрастишься. Если хочешь узнать, сколько мне лет, просто спроси. Впрочем, злоупотреблять такими вопросами я бы не советовал. Большинство людей на них обижаются. К счастью, я не большинство, – он поклонился в пояс. – Мне двадцать восемь. Я старше тебя на целую вечность. Древний старец.

– Ты не похож на старца.

– Тем не менее, это так. Я родился старым. Мать как-то говорила, что я с самого рождения выглядел сварливым старикашкой: сморщенное, как чернослив, лицо, слезящиеся глаза. Слышала выражение «старая душа»? Я родился с головой, полной чужих несбывшихся мечтаний, и сердцем, полным чужих воспоминаний. Тут, наверное, ничего не попишешь. Хотя, знай я, что так выйдет, предпочел бы выбирать, чьи воспоминания и сердечные раны на себе таскать, – он посмотрел на Элис. – А ты? Наверное, как и большинство людей в твоем возрасте, мечтаешь поскорее вырасти?

Элис пропустила мимо ушей ядовитое «в твоем возрасте». Ей не хотелось признавать, что все ее серьезные планы на жизнь менялись в зависимости от дня недели, от книги, которую она только что прочла, или от того, чувствовала ли она себя сильной после хорошего сна или вялой после ночной лихорадки. Будущее зияло прямо перед ней темной пещерой и манило войти внутрь.

– Не мечтаю. Люди становятся старше, хотят они того или нет, – она пожала плечами. – Может, мы скоро все взлетим на воздух, и это вообще не будет иметь значения.

– Что? Ты о коммунистах? Не думаю.

– Почему нет?

– Сомневаюсь, что большинству из них настолько хочется нас взорвать: они ведь рискуют взлететь на воздух вместе с нами.

Элис кивнула, припоминая разговоры, услышанные краем уха.

– Взаимное гарантированное уничтожение.

– Твои познания меня шокируют. Думаю, в твоем нежном возрасте здоровее быть менее информированной. По меньшей мере ты бы крепче спала. Ты и без того довольно скоро повзрослеешь. Человек так быстро пресыщается и становится циником, – он оторвал от рулона кусок тонкого, как пленка, пергамента, закрыл им набросок и скатал его в трубочку.

– Возможно, человеку стоит прилагать больше усилий, чтобы не пресыщаться и не становиться циником.

Томас рассмеялся и снова наполнил свой бокал.

– За тебя, Элис. За юную леди, мудрую не по годам. И не по моим годам тоже. Пусть ничто и никто тебя не разочаровывает. А теперь бери рисунок и уходи. Меня ждет работа.

– Можно, я снова приду завтра?

– Я, наверное, с ума сойду, если ты не придешь. И потом, как ты любезно заметила, мне нужна помощь в работе над перспективой.

Элис уже почти дошла до конца аллеи по дороге в коттедж Рестонов, но тут поняла, что оставила книгу и свой блокнот на столике у дивана. Она даже не спросила Томаса о стихотворении. «Завтра», – подумала она. Но ей хотелось закончить рисунок – гоголя-головастика, которого она заметила сегодня утром в камышах на мелководье, – и почитать остальные стихотворения. Поэтому она повернула обратно.

Поднялся ветер. Большая стая скворцов затянула небо темной тучей, наполняя воздух пронзительным гомоном, похожим на скрип ржавых ворот. Надвигалась новая буря, и если она не поторопится, то промокнет насквозь, хотя дорога назад занимает не больше пяти минут. Войдя, Элис оставила дверь приоткрытой и стала тихо звать Томаса по имени. Но ответа не было. «Работа», к которой спешил приступить Томас, скорее всего, означала сон, подумала Элис, увидев его пустой бокал. Она поспешила в гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты, и все было тихо. Сам дом как будто перестал дышать, его скрипы и шорохи исчезли, несмотря на ветер снаружи. В меловой пыли на полу по-прежнему виднелись отпечатки ног Томаса, точно следы привидения, бродившего вокруг мольберта.