Далекие чужие. Как Великобритания стала современной - Джеймс Вернон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рис. 2. Сравнительная доля городского населения
Источники: [Chen 1973; Vries 1984; Lepetit 1990; Mitchell 1988;
Mitchell 2007 (1); U.S. Department 1957].
Китай продолжал опережать Великобританию вплоть до 1840-х годов (см. рис. 3). Именно во второй половине XIX века плотность британцев в Англии и Уэльсе стала наиболее очевидной. Хотя Китай и Соединенные Штаты (как и Россия) в то время имели большее население, огромные и расширяющиеся территории этих стран гарантировали, что их население останется достаточно рассредоточенным. Согласно подсчетам «The British Dominions Yearbook», к 1918 году только в египетской долине Нила и Бельгии на квадратную милю приходилось больше людей, чем в Англии и Уэльсе. Хотя Ява и Нидерланды были в поле зрения, следующей по концентрации населения шла Япония, где на квадратную милю приходилось 324 человека по сравнению с 592 в Англии и Уэльсе [British Dominions 1918].
Последним компонентом превращения Великобритании в общество чужаков стала растущая мобильность ее населения на большие расстояния. Первоначально, как мы сможем убедиться, урбанизация была результатом относительно коротких миграций; люди обычно приезжали в близлежащие города из сельской местности. Тем не менее с середины XVIII до середины XIX века, когда революция в области транспорта подарила британцам кардинально измененную систему дорог, железнодорожную сеть и пароходы, масштаб мобильности чрезвычайно расширился. Транспортная революция значительно облегчила перемещение людей и товаров по стране и за ее пределы. К 1873 году герой Жюля Верна Филеас Фогг считал, что новые железнодорожные маршруты, навигационные сети и пароходы позволяют совершить кругосветное путешествие всего за 80 дней. Неудивительно, что в книге «Расширение Англии» (1883) имперский историк Дж. Сили заявил, что «в нынешнем мире расстояние в значительной мере утратило свою силу» [Верн 2022; Сили 1903: 235]. Несмотря на то что международная миграция была общеевропейским явлением, в период с 1815 по 1930 год Великобританию покинуло больше мигрантов, чем любую другую европейскую страну – 36 % всех европейских мигрантов. Многие из них направлялись в так называемые колонии белых переселенцев – Канаду, Австралию, Новую Зеландию и Южную Африку, но к 1919 году Британская империя простиралась на четверть земного шара и включала почти треть населения планеты – примерно 458 миллионов человек, проживавших на территории в 13 миллионов квадратных миль. Соединенные Штаты тоже оставались неотъемлемой частью более широкого британского мира и продолжали привлекать большинство британских эмигрантов на протяжении всего XIX века. Англоязычный мир, созданный британскими эмигрантами, «вырос более чем в 16 раз за 1790-1930-е годы – с 12 миллионов до 200 миллионов человек, что существенно превышает темпы роста индейцев и китайцев, а также русских и латиноамериканцев» [Belich 2009: 4].
Рис. 3. Сравнительная плотность населения (человек на квадратную милю)
Источники: [Durand 1960: 250; Mitchell 1988: 7; Mitchell 2007 (1): 4].
Таким образом, есть все основания полагать, что устойчивый и быстрый рост населения, которое становилось все более мобильным на все больших расстояниях, привел к тому, что Великобритания первой ощутила новое социальное состояние модерности, а именно жизнь в обществе чужаков. Хотя новые формы абстрагирования использовались для переосмысления и реорганизации практики политической, экономической и социальной жизни за пределами локального и личного, они не были ни новыми, ни уникальными для Великобритании. Их предвосхищало восточное Просвещение, в первую очередь тем, что легло в основу имперской китайской системы управления, получило дальнейшее развитие в просвещенной Европе и было использовано революционными национальными государствами, внутри США и Франции, для установления новых форм правления и легитимности [Bayly 2009]. Хотя после революции 1688 года и Акта о союзе с Шотландией 1707 года в Великобритании было создано новое национальное государство, именно растущая численность и мобильность населения, а также расширение сферы влияния имперского государства сделали применение новых техник абстрагирования особенно актуальным и действенным. Были разработаны новые правила социального взаимодействия и более сложные формы социальной классификации, чтобы незнакомцы могли оценить и узнать друг друга на улице, в вагоне поезда или в брачном объявлении. В новом обществе чужих друг другу людей власть и авторитет больше не могли принадлежать только отдельным людям, которые становились заметными благодаря церемониям и приемам. Вместо этого мы видим, как в расширяющемся имперском государстве она постепенно перешла в отвлеченные и анонимные бюрократические системы, которые можно было переносить на огромные расстояния. Гражданское общество также трансформировалось в зеркальное отражение современных форм государственной власти, которые оно стремилось оспорить и обуздать. Те, кто находился в политическом движении, создавали организации, которые позволяли людям по всей стране представлять себе, что они разделяют интересы и даже права с далекими незнакомцами. Аналогичным образом, экономические операции, давно укоренившиеся в локальных сетях и личных отношениях кредита и доверия, все больше перестраивались на основе новых унифицированных систем обмена.
Конечно, процесс отчуждения был постепенным и неравномерным, но он был и диалектическим. То есть он порождал встречное движение попыток перевести социальные, политические и экономические отношения в плоскость локальных и личных. Мы видим, как в каждой из областей общество чужих ставило совершенно разные проблемы. Поскольку для их решения использовались различные формы абстракции, они неизменно порождали новые вызовы, которые затем оживляли попытки их реконструкции. Этот процесс подчеркивает, что для того, чтобы современные системы и практики, вокруг которых реорганизовывался современный мир, были устойчивыми, необходимо укреплять доверие к ним. Приведем несколько очевидных примеров: новые централизованные, бюрократические системы государственной власти способствовали возрождению местного прихода как основной единицы управления; харизматические лидеры процветали в бюрократических политических организациях; фабричная система производства породила в высшей степени персонализированный и патронажный стиль управления. Историки часто принимают эти проявления за свидетельство выживания традиций – либо как упорную хватку древнего режима, либо как альтернативный набор ценностей и практик, используемых для сопротивления модерности – а не как попытки локализации и персонализации новых абстрактных систем [Rudolph, Rudolph 1967; The Invention 1983]. Вместо простого процесса перемен и преемственности, трансформации и сопротивления диалектика абстрагирования и повторного воплощения происходила одновременно и была взаимно конститутивной.
Даже очень длинная книга не смогла бы исчерпывающе описать, как общество чужаков и
