Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский» - Михаил Брашинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У самой реки была припаркована бордовая «Нива» – будто пятнышко гнили на белом снегу. У самого уреза воды два человека в форме цвета хаки с самого раннего утра замеряли что-то, громко перекрикиваясь. С дороги за ними наблюдали Кузнецов с Петькой – сыном Егоровны, безусым парнем с щербатой улыбкой. Он вырос в Кистеневке и другого дома никогда и не знал.
– «Облприроднадзор», – едва не сбившись в месиве согласных, Петька прочитал надпись на дверце замызганной грязью машины. – Меряют все, дядь Коль. Я им говорю – чего меряете? А они мне: «Внеплановая проверка, не твое дело». И дальше мерить.
Кузнецов не ответил, молча глядя на темные фигуры из-под полей своей шляпы.
Дубровский стоял на крыльце своего дома и тоже смотрел – и в груди его с каждой минутой разрасталось дурное предчувствие. Андрей Гаврилович уже начал жалеть, что ввязался в эту склоку с Троекуровым: одно дело, когда потери несет он один и его собственная гордость, другое же – когда за его ошибки платит вся деревня. А то, что платить придется, – это и ежу было понятно: просто так геодезисты на берегу не появляются, чего себя обманывать. Он вытащил мобильный, и, не отрывая взгляда от происходящего на берегу, набрал номер, по которому он так редко звонил. Протяжные гудки в трубке, казалось, звучали вечность.
– Это я… – начал было Андрей Гаврилович, когда с той стороны вдруг наступила тишина.
Однако это был всего лишь автоответчик.
– Вы дозвонились до Владимира Дубровского, – раздался механический голос сына. – Пожалуйста, оставьте сообщение.
Андрей Гаврилович не стал ничего говорить. Один из людей на берегу развернул карту, сверился с чем-то и черкнул в блокнот пару слов.
Телефонный звонок застал Троекурова за чаем. Ночью он плохо спал – его мучили странные мысли и непонятно откуда взявшееся острое ощущение одиночества. К рассвету в груди закололо так, что он поднялся, чтобы налить себе выпить. Заснуть снова ему не удалось, он так и промаялся до самого завтрака.
– Как пообещал, – торжественно начал Ганин. Троекуров, зажав трубку плечом, подлил себе молока в кофе. – Все готово. Теперь решение за вами. Как дадите отмашку – дело в производстве. Считай – пропало.
В первое мгновение Троекуров не понял, о чем речь. Но следом в голове вспыхнуло воспоминание о предыдущем их разговоре. Троекуров зачем-то заглянул в чашку, будто наделся найти там ответ на терзающий его вопрос. Переступать черту или нет? Перечеркнуть ли стародавнюю дружбу из-за глупой и мелкой ссоры? Конечно же, Андрей Гаврилович сам виноват и буквально напрашивается, да и задетая гордость не давала забыть о себе, но если ответить Ганину: «Да», то пути назад уже не будет. Никогда не будет.
– Быстро ты, Петр Олегыч, все обтяпал. – Троекуров расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Бессонница дала о себе знать – комната была словно в тумане. – Ловко у тебя все…
– Да что я. Все – закон… – ответил Ганин, и Троекуров буквально увидел эту липкую подобострастную ухмылку на его бледном взмокшем лице. – Кирилл Петрович, вы подумайте. А надумаете – мне сразу отмашечку. Хорошо? Договорились. И Марье Кирилловне от меня…
Но Троекуров уже повесил трубку. Мысли роились и зудели в затылке. Он попытался рассмотреть все плюсы и минусы сложившейся ситуации, но перед глазами стояло лишь решительное лицо Дубровского в красных пятнах от гнева. Сейчас оно отнюдь не казалось смешным. Троекуров доковылял до буфета и налил себе выпить. Успокаивающее тепло мгновенно разлилось по телу, и стало как-то полегче. Кирилл Петрович опустился на диван, сжимая рюмку в руке. На лестнице раздались чьи-то шаги.
– Маша? Маша! – наугад позвал Троекуров.
Эта двадцати с чем-то лет девушка составила бы счастье любого европейского модельного агентства, если бы ее лицо не было затуманено той усталостью, которая так характерна для красавиц, скучающих от предопределенности своей судьбы. После частной школы и трех лет в лондонском университете, где Маша изучала что-то невнятно гуманитарное на стыке моды и социологии, она, несмотря на обилие мужского внимания и наличие двух не завистливых до чужой красоты подруг (что, согласитесь, уже немало для привлекательных девушек), вдруг впала в тоску и вернулась к отцу. Проведенные в Англии годы сделали ее тем, что японцы называют «кикоку-сидзё», говоря о детях, которые долго жили за границей: манерами, привычками и вкусами она была англичанкой, а характером (или, как теперь принято говорить, «менталитетом») – русской. Как известно, русским красавицам, которых природа наградила умом, а родители – образованием, трудно найти себе подходящую компанию в провинции, а уж таким белым воронам, как Маша, – и подавно. Она отчаянно страдала от одиночества и невозможности найти себе достойное применение, а потому почти все свободное время либо читала, либо каталась верхом. Вот и сейчас она уже стояла затянутая в костюм для конной прогулки.
– Что? – она тряхнула своей вороной гривой.
– Подойди. Посиди с отцом.
Она посмотрела на него с удивлением, но с места не сдвинулась.
– Что случилось? – спросила Маша. – С дядей Андреем поссорился?
Троекурову вдруг показалось, что Маша, еще не зная толком, что происходит, уже обвиняет его.
– Хочешь, помирю вас? Прямо сейчас?
В ее голосе звучало искреннее желание помочь и какое-то неуместное снисхождение, словно она видела в них с Дубровским всего лишь двоих детей, не поделивших игрушку. Это почему-то привело его в бешенство.
– Так, уйди от греха! Ступай, все! Не зли! – заорал Троекуров. Маша повела плечами, будто говоря: как хочешь. Она молча взяла штоф со стола и направилась к коридору.
– Бутылку оставь! – крикнул Троекуров дочери в спину. Она поставила бутылку на полку у двери и вышла. Кирилл Петрович посидел немного, а потом достал мобильный и набрал номер. Трубку сняли мгновенно.
– Троекуров… Слушай, кто судья?.. Понял. Ну, тогда я спокоен. Нет-нет, я сам с ней поговорю, – на одном дыхании сказал Кирилл Петрович, чтобы уже не дать себе передумать. Ганин с удовольствием разъяснял, что к чему, уверяя Троекурова, что дело, считай, уже сделано. А Кирилл Петрович уже и не слушал его. Путь назад был отрезан.
По пластиковому окну районного суда ползала муха.
– Суд рассмотрел иск Облприроднадзора к собственникам жилых и нежилых построек в поселке Кистенёвка. Приняв во внимание обстоятельства дела, ходатайства сторон и результаты независимой экспертизы, именем Российской Федерации суд постановил: в соответствии со статьями шестнадцатой, сорок девятой, пункт два, и пятидесятой Земельного кодекса Российской Федерации и положениями Гражданского кодекса Российской Федерации земельный участок с кадастровым номером…
Дубровский сосредоточенно наблюдал за мухой и, казалось, даже слышал ее жужжание – назойливое и безостановочное. Судья, женщина с рыхлым подбородком, говорила без всякого намека на интонацию.
Приглашение в суд Дубровский получил вчера утром – и не письмом. Утром, когда не было еще и полудня, в дверь постучал приземистый человек в неопрятном костюме, дал подписать повестку и ласково сообщил – мол, так-то и так-то, надо явиться.
На суде найденная Кузнецовым адвокат пыталась было вставить пару слов, но без толку. «Все было решено еще тогда, – думал Дубровский, – в тот момент, когда я повесил трубку, не дослушав Троекурова». Ордена, пришпиленные к его форме, тянули вниз, к самому полу, к самой земле. Муха оторвалась от окна, покружила над сидевшими в зале и поползла по столешнице.
– Решение суда может быть обжаловано в установленные законодательством сроки, – припечатала судья и обвела публику взглядом исподлобья. Не услышав возражений, она ударила молотком. Муха вновь поднялась в воздух, а Андрей Гаврилович вздрогнул.
Он смутно помнил, как попал домой. Проглотил приготовленный Егоровной обед, не замечая, что ест. Егоровна, кусая тонкие губы, наблюдала за ним и даже пыталась разговорить, но слова не шли тоже.
Унижения на этом не закончились. На следующее утро в Кистеневке появилась черная, словно гробовозка, машина и остановилась прямо у дома Дубровского. Некто в коротком полупальто вылез наружу, прошел по двору, сопровождаемый взглядами местных, которые моментально поняли, что сейчас решается их судьба, и постучал.
Дубровский самолично открыл дверь и уставился в подсунутую ему под нос бумагу.
– Ты еще кто? – просипел Андрей Гаврилович.
– Я с ним, – просто кивнул человек на машину. Уже знакомый по прошлому визиту судебный пристав, выдав довольно дружелюбную ухмылку, приветственно взмахнул рукой.
Андрей Гаврилович неопределенно кивнул под впившимися в него взглядами односельчан и исчез в доме. Терять ему все равно было нечего – ружье как влитое легло в руки, а ужас, отразившийся на лице водителя и пристава, успевшего перебежать от машины к крыльцу, был восхитительно комичен. Дубровский бы даже рассмеялся, не будь во рту так сухо. В толпе у забора кто-то ахнул. Все как один сделали шаг назад.