Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

— Идрис?!

Идрис склонил голову и ответил неожиданно мягко:

— Не бойся: я лишь твой гость в этом доме, если ты будешь милостив ко мне.

Неужели эти покорные слова исходят из уст Идриса? Или его так изменили страдания? Но кротость Идриса так же огорчает, как гордыня. Не станет ли прием Идриса в доме вызовом отцу? Ведь он пришел без приглашения. Но Адхам уже указывал брату рукой присесть на стул рядом с ним. Они уселись, удивленно обвели друг друга взглядом, и Идрис сказал:

— Я проник сюда с толпой арендаторов, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.

— Тебя никто не заметил? — с тревогой спросил Адхам.

— Из домашних меня никто не видел. Будь уверен! Я пришел не для того, чтобы навредить тебе. Мне нужна твоя милостивая помощь.

От волнения Адхам отвел глаза, кровь прилила к лицу.

— Ты, наверное, удивлен, как я изменился, — продолжил Идрис. — И спрашиваешь: куда подевались его высокомерие и заносчивость? Так знай: мне выпало столько страданий, что врагу не пожелаешь. Но несмотря на это, я пришел к тебе в таком виде, потому что такие, как я, забывают о гордости перед лицом доброты.

— Да поможет тебе Всевышний, как и всем нам! — пробормотал Адхам. — Как же мне горько слышать о твоей судьбе!

— Я должен был предвидеть все с самого начала, но гнев лишил меня разума. Я пропил свою честь, а бродяжничество и вымогательство лишили меня человеческого облика. Мог ли ты предположить такую низость в своем старшем брате?

— Что ты! Ты был самым лучшим, благороднейшим из братьев.

Мучаясь, Идрис произнес:

— Я раскаялся в содеянном. Теперь я потерянный человек. Я скитаюсь по пустыне с беременной женой, и меня отовсюду гонят. Приходится добывать еду хитростью или отнимать.

— Ты разрываешь мне сердце, брат!

— Прости, Адхам! Я всегда знал, что у тебя добрая душа. Не я ли носил тебя младенцем на руках? Не я ли был свидетелем того, как ты взрослел? Я видел, насколько ты благороден и щедр. Будь проклят гнев, где бы он ни разразился!

— Да проклянет его Всевышний, брат!

Идрис вздохнул и продолжил, будто обращаясь к себе:

— Как я был несправедлив к тебе! Всеми несчастьями, которые постигли меня и еще постигнут, мне не искупить греха.

— Да облегчит твою участь Всевышний! Знаешь, я не терял надежды, что ты вернешься. Даже когда отец был зол, думал попытаться поговорить с ним о тебе.

Идрис улыбнулся, обнажив желтые гнилые зубы.

— Я знал об этом, я говорил себе: если просить отца, то только с твоей помощью.

Глаза Адхама заблестели.

— Я вижу, ты на истинном пути. Думаю, пришло время поговорить с отцом.

Идрис замотал лохматой головой в знак отчаяния.

— Тот, кто старше тебя на день, опытнее — на год. Я же старше тебя на десять лет. Отец ни за что не простит унижения. После того, что я сделал, он не пощадит меня. Нет у меня надежды на возвращение в Большой Дом.

Слова Идриса были правдой, и это заставило Адхама почувствовать неловкость и замешательство. Он пробормотал, расстроенный:

— Что я могу для тебя сделать?

Идрис снова улыбнулся.

— Не вздумай помогать деньгами! Я уверен в твоей честности как управляющего, а значит, если ты протянешь мне руку помощи, она будет из твоего собственного кармана, а я не приму этого. Сегодня у тебя жена, завтра будет ребенок. Я пришел к тебе, гонимый не нищетой. Я пришел, чтобы сообщить тебе о своем раскаянии, о том, что я был не прав, пришел в надежде вернуть твою дружбу. А еще у меня к тебе просьба.

Адхам внимательно посмотрел на брата.

— Говори, брат! В чем заключается твоя просьба?

Идрис склонился к нему, будто опасаясь, что и у стен есть уши, и сказал:

— Я хочу быть уверенным в своем будущем, ведь настоящего я лишился. Скоро я тоже стану отцом. Какова судьба моих детей?

— Я сделаю все возможное, вот увидишь.

Идрис в знак признательности похлопал его по плечу.

— Мне надо знать, лишил ли меня отец права на наследство.

— Я этого не знаю. Но если тебя интересует мое мнение, то…

— Меня интересует, — нервно прервал его Идрис, — не твое мнение, а мнение отца.

— Ты же знаешь, он ни с кем не делится тем, что у него на уме.

— Но ведь он высказал свою волю в завещании.

Не промолвив ни слова, Адхам закачал головой. Идрис не унимался:

— В этой бумаге все написано.

— Я понятия о ней не имею. Ты знаешь, в доме об этом никто ничего не знает. Дела я веду под строгим надзором отца.

Идрис грустно посмотрел на него.

— Бумага в огромной переплетенной книге. Однажды в детстве я ее видел. Я поинтересовался у отца, что там. Тогда он души во мне не чаял. Он сказал, что там все о нас написано. Мы больше не возвращались к этому разговору, я даже не посмел спросить, что именно там записано. Нет сомнений, сегодня от этого зависит моя судьба.

Понимая, что загнан в угол, Адхам произнес:

— Только Всевышнему все ведомо!

— Книга в кладовке, примыкающей к покоям отца. Ты же видел вечно запертую дверку в левой стене его комнаты. Ключ он хранит в серебряной шкатулке в ящике ближайшего к постели столика. Так вот, книга лежит на столе в той кладовке.

Адхам тревожно вздернул брови.

— Чего ты хочешь?

Вздохнув, Идрис ответил:

— Если и осталось мне в жизни утешение, то оно зависит от того, сможешь ли ты узнать, что говорится в бумаге по поводу меня.

Адхам испугался:

— Не лучше ли прямо спросить о десяти условиях?

— Он не скажет, только разгневается. Может, и ты впадешь в немилость. А может, за твоим вопросом он разглядит истинную его причину и тогда рассердится еще сильнее. Я не хочу, чтобы ты потерял доверие отца из-за того, что хотел сделать добро мне. Он ни за что не хочет раскрывать эти десять условий. Если бы хотел, уже все бы знали. Нет надежнее способа узнать, чем тот, о котором я тебе говорю. Вернее всего будет сделать это на рассвете, когда отец прогуливается по саду.

Адхам побледнел.

— То, на что ты меня толкаешь, брат, ужасно!

Идрис скрыл свое разочарование бледной улыбкой:

— Сыну посмотреть, что отец пишет о нем в завещании, — не преступление.

— Но ты же просишь выкрасть то, что отец желает сохранить в тайне.

Идрис тяжело вздохнул:

— Когда я решил прийти к тебе, я подумал: трудно будет убедить Адхама сделать то, что противно воле отца. Однако я тешил себя надеждой: он согласится, когда поймет, насколько мне это необходимо. В этом нет преступления.

Все получится. Ты вытащишь мою душу из ада, ничем не рискуя.

— Спаси Господи!

— Аминь. Я молю тебя избавить меня от этих страданий.

Испытывая страх и волнение, Адхам поднялся с места, Идрис встал за ним и улыбнулся так, словно показывал, что сдался отчаянию.

— Я сильно побеспокоил тебя, Адхам. Мое несчастье в том, что любому человеку встреча со мной так или иначе сулит неприятности. Имя Идриса стало нарицательным.

— Как я мучаюсь оттого, что не в силах помочь тебе! Идрис подошел ближе, мягко положил руку ему на плечо и с чувством поцеловал брата в лоб:

— Во всех своих неудачах виноват я сам. И не вправе требовать у тебя больше того, что ты способен сделать. Я оставляю тебя. И пусть будет, как пожелает Господь!

На этом Идрис ушел.

7

Впервые за последнее время лицо Умаймы оживилось. Она с интересом расспрашивала Адхама:

— Отец раньше тебе не говорил об этом документе? Адхам сидел на диване, поджав ноги, и смотрел через окно в пустыню, тонущую во мраке.

— Никто о нем не говорил, — ответил он.

— Но ты…

— Я лишь один из его многочисленных сыновей.

— Однако управлять имением он выбрал именно тебя, — едва заметно улыбнулась Умайма.

Он резко повернулся к ней.

— Я же сказал, он никому не рассказывал.

Она снова улыбнулась, будто чтобы смягчить его резкость, и хитро сказала:

— Не бери в голову. Идрис не заслуживает этого. И разве можно забыть, как он к тебе относился?

Адхам повернулся к окну и грустно сказал:

— Идрис, что приходил ко мне сегодня, не тот Идрис, который меня ненавидел. Его полные раскаяния глаза не дают мне покоя.

С явным удовлетворением она заключила:

— Я поняла это по твоему рассказу. Поэтому-то меня так волнует это дело. Но где твое великодушие? Ты всегда был благороден.

Он смотрел в непроглядную темноту ночи, голова шла кругом.

— Какой в этом смысл?

— Но твой раскаявшийся брат просит о помощи.

— Видит око, да зуб неймет.

— Твои с ним отношения, да и с другими братьями тоже, должны быть лучше. Иначе в один прекрасный день ты останешься в одиночестве и против всех.

— Ты беспокоишься о себе, а не об Идрисе.

Она качнула головой, будто сняла с себя маску, и сказала: