След Махно - Лора Сотник

Конечно, люди, и мы в том числе, знали, кем являются и Александр Семенович, и Иван горбатый, и догадывались об источнике их доходов… Но Александр Семенович за всю жизнь не купил себе даже велосипеда, доживал с матерью в старой хате — иными словами, был в такой большой степени симпатичнее своего родного дядьки, настолько аккуратно жил, так неукоснительно соблюдал во всем меру, так продуманно все говорил и делал, что ему все прощали и ничего не ставили в укор. А Ивана горбатого недолюбливали, хоть тот вообще молчал.

Отец с большой охотой рассказывал о Сашке Зайце, как он его называл, передавал его прибаутки, анекдоты, розыгрыши, побасенки, потому что тот ежедневно придумывал что–то новое, просто искрился заражающим жизнелюбием, доброй шуткой, незлой подначкой. Александр Семенович был заядлым читателем прессы, особенно интересовался политикой, всегда знал основные новости в стране и за рубежом и обязательно комментировал их в коллективе, причем делал это со вкусом, в меру остро, но очень смешно. Отец говорил о нем с теплотой и снисходительностью, что было не характерно для него, далеко не простодушного человека.

Умер Александр Семенович лет пятидесяти от роду.

Помню и Майю — красивую простушку–хохотушку. Пока она взрослела, брат Александр ее очень опекал, оберегал от обидчиков. Потом она уехала жить в Запорожье. К кому поехала и что там делала, не знаю. Иногда на выходные она приезжала в Славгород, а с годами стали поговаривать, что Майя попала то ли в психиатрическую лечебницу, из которой не вышла, то ли в дом инвалидов… Так и пропала где–то… Это случилось еще при жизни ее брата.

Так что Цетка очень лукавила перед моей бабушкой Александрой Сергеевной, когда изображала невинность при обнаружившейся беременности Иваном. Ну… это у них были игры такие женские — в порядочность…

Конечно, власти Цетку дергали, несколько раз вызывали в КГБ на беседы — в Синельниково и даже в Днепропетровск. Не все вопросы она помнила, потому что сидела там растерянная и напуганная. О каких–то, возможно, не хотела рассказывать спустя годы подругам. Но отвечала искренне, без утайки.

Сначала спрашивали, знала ли она Нестора вообще. Этого факта отрицать она не могла.

— Вы знали, чем этот человек занимается? — вкрадчиво продолжал хозяин областного кабинета, где Цетку допрашивали.

— Знала, — отвечала она, — он любил купать лошадей помещика Миргородского и водить их в ночное.

— А позже?

— Позже мы стали подростками и полюбили друг друга.

— Что вас связывало с гражданином Махно в зрелом возрасте?

— Больше ничего, — призналась Цетка. — Только любовь.

— А на эксы вы с ним ходили?

— Куда?

— На экспроприации, — пояснил хозяин кабинета.

— Может, и ходили. Я не знаю… — Цетка от волнения сдвинула с головы косынку и вытерла ею помокревшие губы. — А что это такое?

— Это налеты на усадьбы граждан. Грабежи и убийства. В таких акциях вы участвовали?

Цетка истово перекрестилась.

— Какие страшные вещи вы говорите… Нет, в таком я не участвовала!

А тот, что допрашивал Цетку в Синельниково, все интересовался, звал ли ее Нестор с собой за границу и почему она с ним не уехала.

— Звать–то он звал, но кто меня там ждал с сыном–инвалидом? Да и не сделала я ничего такого, чтобы бежать.

— А он сделал?

— Он что заработал, то и получил, — Цетка опять перекрестилась, неразборчиво зашептала молитву.

— Не жалко было его другой отдавать? Муж все–таки…

— Нет, — простодушно призналась Цетка. — Он терял силы, болел. Ему не жена нужна была, а кормилица и нянька. Вон с ним поехала эта дылда, которой он до подмышек доставал, — и ладно. Я знаю, что он любил одну меня.

Даже соседку Цеткину Бараненко Александру Федоровну вызывали и допрашивали на предмет того, была ли Светлана Антоновна Григорьева причастна к махновской деятельности. Наверное, не у нее одной этим интересовались. Но предъявить Цетке таких обвинений никто не мог. Ну гуляла она с Махно, так, может, не по своей воле. И уж точно не по политическим причинам! Не только она искала судьбы в мужиках, запутавшихся в политике, — жизнь–то одна. Чья вина, что пришлось им жить в такое расхристанное время?

Единственная, кого Цетка предала, и то — невольно, на то время жила за границей, а по возвращении быстро сменила фамилию и сама остерегалась высовываться, не то что других обвинять.

Цетку в КГБ выпотрошили так, что она уже и не помнила, было ли что такое, чего бы она им не рассказала. С тем ее отпустили, предупредив, чтобы не болтала, не зажиралась на глазах у людей и вообще жила тихо и незаметно.

— Так я тихо… — попыталась сказать Цетка, но ее перебили с всезнающей ухмылочкой.

— Наслышаны, наслышаны, как вы «тихо». И про ваши молочные ванны, и про тачанки с музыкой и про сына…

— Да теперь уж нет… — Цетка с непритворным смирением наклонила голову.

Сразу после окончания Гражданской войны во всех населенных пунктах, зараженных махновщиной, постоянно работали уполномоченные КГБ. В Славгороде тоже они были. Фамилию последнего люди помнят — Тарасенко. Вот на их попечении и находилось те, кого не привлекали к ответственности, но кто оставался под наблюдением органов.

Так вот этот Тарасенко вроде беззлобный, никого зря не трогал, а тут как–то в 1954 году решил произвести у Цетки обыск, потрясти ее на предмет выявления махновских сокровищ. Но… репрессии репрессиями, а свои люди у махновцев везде оставались. И Цетка знала, к кому обратиться. Поэтому молчать не стала! После этого Тарасенко исчез из Славгорода, а на его место приехал другой. Но вскорости должность эту упразднили, всех преступников выпустили на свободу и Цетка вздохнула свободнее.

Симпатичная и любимая мной Бараненко Александра Федоровна, жена моего двоюродного деда, хорошо знавшая героев этого повествования и детали их жизни, начиная от Цетки и Махно и кончая детьми Ивана, и много–много с большим мастерством рассказывавшая мне о них, в 1972 году уехала из Славгорода к дочери, и получать дальнейшие достоверные сведения стало мне не от кого.

Цетку еще и поколение моих родителей называло Цеткой, а потом уж молодежь забыла об этом ее имени. Хоть и жила Цетка от нас на второй улице и видела я ее в свою школьную пору ежедневно, да и потом часто, а тайны ее по ней прочесть не могла. Только подругам своим, Александре Сергеевне и Александре Федоровне, которых, кстати, пережила, поверяла Светлана Антоновна все без утайки — в старости, после долгих десятилетий молчания, очень нуждалась она в том, чтобы изливать душу.

Была она хорошо сложенной, очень аккуратной, чистенькой, довольно приятной старушкой, с мелкими правильными чертами лица. Белая, слишком нежная кожа ее в старости истончилась, взялась морщинами и покрылась чуть заметными пятнами коричневого цвета, как будто на нее падала тень летних деревьев. Фигурой она казалась мельче моей коренастой бабушки Александры Сергеевны и ниже высокой и статной Александры Федоровны. Со временем, возможно, потому, что жила с повинно склоненной головой, Цетка слегка сутулилась, ходила с палочкой, хотя походка была ровной и собранной. Голос имела приятный, тихий. Говорила совершенно бесстрастно и, действительно, сильно грассировала и плевалась при этом. Впрочем, зная эту особенность, вытирала рот неизменно имеющимися у нее платочками.

Не помню, чтобы кто–то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал ей старое… Конечно, люди и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Я наблюдала заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что–то еще, непонятое мной, стояло за этим…

Сказанное не относилось к моей бабушке — так и не простившей предательства подруге своего детства. Бабушка обвиняла ее в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка при мне винилась перед бабушкой, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.

Иногда Цетка приходила к бабушке на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с сыном. Опять бабушка вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая в руке и ударяя по нему тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить бабушкину душу. Бабушка твердо знала, что по вине этой женщины она стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом… А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж, тоже награбивший немало. Бабушке пришлось до глубокой старости не выпускать иглу из рук, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.