Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я достала первую кассету и вставила вторую, и тут зазвонил телефон. Я похолодела, ведь я так и не выяснила, как тут положено отвечать на звонки.
— Алло, — с притворной уверенностью произнесла я, зажав плечом трубку. Мой первый настоящий рабочий звонок!
— Джоанна? — послышался веселый голос.
— Папа? — удивилась я.
— Та, ето есть йа, — ответил он голосом Бориса Карлоффа[8]. В молодости отец был актером; его комедийная труппа выступала в Катскиллских горах, колониях бунгало[9] и на курортах. Некоторые из членов труппы прославились: Тони Кертис, Джерри Стиллер. А папа стал дантистом. Дантистом с отменным чувством юмора. — Твой старый папка. Как первый рабочий день?
— Да ничего вроде. — Стоило только сказать родителям, что я устроилась на работу, как те попросили мой рабочий номер телефона. Но я не думала, что они станут названивать в первый же рабочий день. — Пока только письма печатала.
— Еще бы, ведь ты теперь секретарша, — рассмеялся папа. Мои родители сделали научную карьеру, и каждый мой шаг, кажется, безмерно веселил их. — Ах, прости, ассистентка.
— Мне кажется, моя работа все же отличается от работы секретарши, — серьезно ответила я, и мой тон мне совсем не понравился.
В семье из-за этого надо мной смеялись, мол, Джоанна все воспринимает слишком серьезно, шуток не понимает. Да мы просто пошутили, Джоанна! Не заводись. Но я всегда заводилась.
— Я буду читать рукописи, — добавила я. Чтение рукописей было единственным несекретарским занятием, что пришло мне в голову. Вообще-то, начальница пока не предлагала мне этим заниматься, но все, с кем я общалась в те несколько недель, что последовали за моим трудоустройством, подчеркивали, что ассистентка литературного агента, безусловно, должна читать рукописи, это ее основная обязанность. Про печатание на машинке мне никто ничего не говорил. — Ну, и все такое прочее. Они искали человека с таким образованием, как у меня. Филолога.
— Ага, ага, — пропел папа. — Конечно. Слушай, я тут подумал… Сколько тебе платят?
Я огляделась и убедилась, что рядом никого нет:
— Восемнадцать пятьсот.
— Восемнадцать тысяч долларов? — воскликнул папа. — Не думал, что так мало. — Он издал гортанное бульканье, призванное означать отвращение, — папа вырос в доме, где говорили на идише, и оттуда перенял такие вот характерные междометия. — Восемнадцать тысяч в год?
— Восемнадцать тысяч пятьсот.
Мне сумма казалась огромной. В колледже я получала пятнадцать сотен в семестр, подрабатывая репетитором по писательскому мастерству, а в аспирантуре за минимальную зарплату наливала пиво в пабе и подбирала размеры горных ботинок в туристическом магазине на Оксфорд-стрит. Сумма в восемнадцать тысяч пятьсот долларов казалась невообразимым количеством денег, может, потому, что я представляла все эти деньги как одну большую стопку хрустящих новеньких купюр.
— Знаешь, Джо, на такую зарплату не проживешь. Может, попросишь побольше?
— Пап, я уже начала работать.
— Знаю, но ты могла бы сказать, что проанализировала свои расходы и поняла, что на такую мизерную зарплату не прожить. Посмотрим… — Папа умел производить сложные расчеты в уме. — Это получается пятнадцать сотен в месяц. За вычетом налогов не больше восьмиста — девятиста. Они хоть страховку оплачивают?
— Не знаю.
Мне сказали, что агентство предоставляет медицинскую страховку, но через три месяца после начала работы, а может, через шесть, я забыла. Но по правде говоря, финансовые подробности меня не очень интересовали. Гораздо больше радовал тот факт, что у меня появилась настоящая работа. В 1996 году страна переживала экономический спад. Нормальной работы не было почти ни у кого из моих знакомых. Друзья учились в аспирантуре, получали свои магистерские степени по литературе или докторские по теории кино и работали в кофейнях в Портленде, продавали футболки в Сан-Франциско или жили с родителями в Верхнем Ист-Сайде. Работа — настоящая, с девяти до пяти, — казалась большинству недостижимой абстракцией.
— Насчет страховки надо выяснить.
Я чувствовала, что папа теряет терпение.
— Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?
Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону — неофициально, разумеется, — не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.
— Триста пятьдесят, — сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять — ровно половину арендной платы.
По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство — подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, — ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.
— Что с тобой? — прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. — Селеста, что не так?
— Не
