Книга имен - Жозе Сарамаго

Переведя наконец дыхание, он начал подбирать с пола оброненные формуляры, один, два, три, четыре, пять, да, сомнения не было, шесть, и, собирая, читать имена, все до одного громкие и знаменитые, да, все до одного и кроме одного. От спешки и нервозности сеньор Жозе прихватил один лишний, притулившийся к соседу по полке, формуляры были так тонки, что разница почти не ощущалась. Понятно, что с каким бы любовным каллиграфическим тщанием ни выводить каждую буковку, копирование пяти формуляров со сведениями о рождении и жизни много времени не займет, и вот получаса не прошло, а сеньор Жозе уже мог счесть ночную работу оконченной и вновь отворить дверь в хранилище. Он неохотно собрал шесть формуляров и поднялся со стула. Ему совершенно не хотелось отправляться в Архив, но делать было нечего, ибо каталог к утру вновь должен стать комплектен и упорядочен, как прежде. Если кому-то понадобится свериться с одним из этих формуляров, а его не окажется на месте, ситуация может сильно осложниться. Сперва подозрения, за подозрениями — разбирательства, потом кто-то вспомнит, что сеньор Жозе живет через стенку от Архива, не оснащенного даже таким элементарным средством безопасности, как ночной сторож, а потом кому-нибудь придет в голову осведомиться, где же находится тот ключ, который сеньор Жозе так и не успел сдать. Чему быть, того не миновать, не слишком оригинально подумал он и двинулся к двери. Но на полдороге вдруг остановился: Забавно, я не помню, чей это формуляр, мужчины или женщины. Вернулся, снова присел к столу, оттягивая неминуемую минуту. Оказалось, что формуляр, помимо данных на лицо женского пола, тридцати шести лет от роду, уроженки этого самого города, содержит и номера еще двух документов, один из коих свидетельствует о заключении брака, другой — о расторжении оного. Поскольку таких формуляров в каталоге, без сомнения, многие сотни, если не тысячи, не вполне понятно, почему сеньор Жозе уставился на этот с таким странным выражением, которое на первый взгляд можно определить как повышенное внимание, но одновременно должно быть признано чем-то вроде смутного беспокойства, хотя вовсе не исключено, что именно так и должен смотреть тот, кто постепенно, невольно, но и не артачась, от чего-то освобождается и еще пока не знает, как взять себя в руки, внезапно оказавшиеся праздными и пустыми. Не будет недостатка в тех, которые укажут нам, пожалуй, на явные и недопустимые противоречия между вниманием, беспокойством и неопределенностью, но укажут на это люди, живущие, как живется, и никогда не видевшие перед собою судьбы. Сеньор Жозе всматривается в строчки, заполняющие графы формуляра и выведенные, о чем излишне даже и говорить, другим почерком, не его рукой, теперь так не пишут, а тридцать шесть лет назад какой-то помощник делопроизводителя написал слова, которые можно прочесть здесь, имя девочки, имена родителей и крестных, дату и время рождения, улицу, номер и этаж дома, где она появилась на свет, издала первый крик, испытала первое страдание, начало у всех одинаково, большие и малые различия приходят впоследствии, кое-кто из новорожденных попадает в энциклопедии, в жизнеописания, в каталоги, в учебники, в коллекцию вырезок, а другие проходят по жизни, как, извините за сравнение, проходит, следа за собой не оставляя, облачко по краю небес, которое если и прольется дождем, то недостаточным, чтобы оросить землю. Вот хоть меня взять, подумал сеньор Жозе. У него — полный шкаф людей, о которых ежедневно пишут в газетах, а на столе — свидетельство о рождении совершенно неизвестной личности, и все это похоже на то, как если бы он сию минуту положил на одну чашу весов сотню, а на другую — единицу, а потом с удивлением заметил, что все сто не сумели перетянуть одну, что сто оказались равны одной и одна стоит ста. А если бы кто-нибудь сейчас вошел к нему и спросил без обиняков: А ты что же, в самом деле веришь, что один, ну хоть ты сам, например, может быть равнозначен, равновесен сотне и сто из твоего шкафа, чтобы за примерами далеко не ходить, стоят тебя, сеньор Жозе ответил бы ему без колебаний и раздумий так: Дорогой мой, я всего-навсего и не более чем простой младший делопроизводитель, пятидесяти лет, так и не дослужившийся до следующего звания, и если бы считал, будто стою столько же, сколько хотя бы один из тех, кто хранится у меня в шкафу, или хотя бы один из тех пяти, не сумевших стяжать себе столь громкой славы, то не начал бы собирать мою коллекцию. Тогда зачем ты уже столько времени не сводишь глаз с формуляра этой никому неведомой женщины, словно она внезапно сделалась важнее всех прочих. Именно за тем, мой дорогой, именно за тем, что она никому не ведома. Ну и что, каталог в Архиве битком набит неизвестными. Они в каталоге, а она — здесь. Что ты хочешь этим сказать. Сам не знаю. В таком случае выбрось всю эту метафизику из головы, которая, сдается мне, не для того создана, поставь формуляр на прежнее место и ложись спать. Надеюсь, так оно и будет, сегодня, как всегда, звучит в ответ примирительное, однако сеньору Жозе есть что еще к этому добавить, вот он и добавляет: Что же до метафизических мыслей, дорогой мой, то, по моему мнению, их способна породить всякая голова, а вот способность облечь их в слова дана далеко не каждому.

Вопреки намерению, сеньор Жозе не может заснуть в относительном всегдашнем покое. В запутанном лабиринте своей не созданной для метафизики головы он продолжает расследовать причины, которые побудили его скопировать формуляр неизвестной женщины, — и не может отыскать никаких разумных объяснений своему неожиданному деянию. Удалось лишь восстановить в памяти, как левая рука взяла чистый бланк, как потом правая выводила буквы, как перебегали глаза с одной картонки на другую, словно бы на самом деле это они, глаза, переносили слова оттуда сюда. Вспоминает, как, сам на себя удивляясь, спокойно вошел в архив, твердо держа в руке фонарь, как без суеты и спешки поставил шесть формуляров на место и как тот самый, заведенный некогда на никому не известную женщину, оказавшийся последним и до последнего мгновения освещенный лучом фонаря, соскользнул вглубь и исчез, сгинул меж двух карточек на две буквы алфавита — предыдущую и последующую, стал именем, а более ничем. Посреди ночи, измаявшись от бессонницы, сеньор Жозе зажег свет. Поднялся с кровати, набросил плащ прямо на белье, присел к столу. Потом, уже много, много позже он наконец заснул, уткнувшись головой в сгиб локтя, а ладонью другой руки накрыв копии формуляров.

Решение пришло к сеньору Жозе двое суток спустя. Вообще-то принято говорить, что это мы пришли к решению, ибо люди так ревнивы к неповторимости своей личности, сколь бы мало того и той у них ни имелось, что неизменно предпочитают внушать ближним, что перед поступком долго размышляли, взвешивали за и против, перебирали возможности, искали альтернативу и лишь по завершении напряженной мозговой работы сами к нему, к решению то есть, пришли. Но следует со всей определенностью заявить, что так не бывает. Разумеется, решение поесть не придет в голову, если ее обладатель не почувствует аппетита, аппетит же не зависит от чьей бы то ни было воли, но образуется сам собой в результате объективных потребностей тела, и решение — в другом смысле — этой физико-химической задачи отыскивается более или менее удовлетворительно в содержимом тарелки. Однако даже такой несложный поступок, как покупка газеты на улице, объясняется не одним лишь желанием получить информацию, каковое желание необходимо признать аппетитом, тоже возникшим в результате, пусть и другой природы, специфических физико-химических реакций организма, поскольку это зауряднейшее рутинное деяние предполагает, например, убежденность, уверенность, надежду, хоть и не всегда осознанные, что фургончик, доставляющий прессу к киоску, не опоздал, а самый этот киоск не закрыт по случаю болезни продавца или самовольной отлучки владельца. Впрочем, настаивая на утверждении, что именно мы сами принимаем наши решения, мы должны будем перво-наперво распознать, различить, определить, кому в нас принимать решение, а кому потом придется это решение выполнять, операции же эти невыполнимы. И, строго говоря, не мы принимаем решения, а они — нас, и доказательство этому находим в том, что, всю жизнь совершая череду разнообразных действий, все же не предваряем каждое из них расчетами, оценками, осмыслением, в результате которых заявляем, что вот теперь в состоянии решить, сядем ли обедать, купим ли газетку, примемся ли за розыски никому не известной женщины.

И в свете всего вышеизложенного очевидно, что сеньор Жозе, даже подвергнутый допросу с самым что ни на есть пристрастием, не сумел бы объяснить, как и почему он ли принял решение, оно ли его проняло и приняло в свои объятия, и мы бы услышали примерно вот такое: Знаю только, что дело было в четверг вечером, я сидел у себя дома и чувствовал, что так устал, что и ужинать не хотелось, и голова у меня еще шла кругом после того, как я целый божий день провел на верхних ступеньках этой вот лестницы, и шеф должен бы понять, что мне давно не по возрасту подобная акробатика, я ему не мальчик, не говоря уж, что страдаю. Ах, вы страдаете. Головокружениями я страдаю, приступами дурноты или боязнью высоты, назовите как хотите. Вы никогда прежде не жаловались. Не в моих привычках жаловаться. Это делает вам честь, продолжайте, пожалуйста. Я уже подумывал, что пора ложиться спать, нет, вру, уже башмаки снял, и тут внезапно меня осенило решение. Если так, то вы должны были знать почему. Так ведь не я его, а оно меня осенило. Обычно происходит наоборот. До той ночи с четверга на пятницу я тоже так думал. Что же произошло в ту ночь. Об этом я вам и рассказываю, о том то есть, что на столике в изголовье моей кровати лежал формуляр неизвестной женщины, и я вдруг уставился на него так, словно раньше не видел. А вы видели его. С понедельника ничем другим, считайте, и не занимался. Стало быть, решение зрело в вас. Или я в нем. Продолжайте, продолжайте, не будем больше останавливаться на этом. Да, так вот, я сунул ноги в башмаки, набросил пиджак, а сверху плащ, а вот повязал ли галстук, не помню. В котором часу это было. Примерно в половине одиннадцатого. И куда же вы направились. Туда, где жила эта неизвестная женщина. С какими намерениями. Я хотел увидеть улицу, дом, квартиру. Ну наконец-то вы признались, что все-таки было решение и оно, как и положено, было принято вами. Ничего подобного, я всего лишь проникся его волей. Надо сказать, что для младшего делопроизводителя вы недурно аргументируете. Дарования младших делопроизводителей обычно остаются незамеченными, им не отдают должного. Продолжайте, прошу вас. Нашел дом, в окнах горел свет. Вы имеете в виду дом этой женщины. Да. И что же вы сделали вслед за тем. Постоял несколько минут. Стояли и смотрели. Истинная правда, стоял и смотрел. И больше ничего. И больше ничего. А потом. А потом ничего. Вы не позвонили в дверь, не поднялись, не стали ее расспрашивать. Да ну что вы, в столь поздний час, мне это и в голову не пришло. А сколько времени было. Времени к этому времени было уже половина двенадцатого. Вы пришли к дому пешком. Пешком. А вернулись как. Тоже пешком. Иными словами, свидетелей у вас нет. Каких свидетелей. Ну, людей, которые бы, например, видели вас у подъезда, кондуктор, например, трамвая или автобуса, и могли бы засвидетельствовать, что. Что. Что вы и в самом деле были на улице, где живет эта неизвестная женщина. А зачем. За тем, чтобы доказать, что это был не сон и не игра воображения. Я сказал вам правшу, одну только правду и ничего, кроме правды, я под присягой, и моего слова должно быть достаточно. Может, и было бы достаточно, если бы в ваших показаниях не имелось одной весьма разоблачительной, в высшей степени несуразной подробности. Какой же. Галстук. Галстук-то здесь при чем. Да при том, что сотрудник Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния никуда и никогда не отправится без галстука, это немыслимо, это противно самой его природе. Я ведь говорю, что был не в себе, а осенен решением. Лишнее доказательство того, что все это вам приснилось. Не понимаю, какая связь между. Самая прямая, одно из двух, либо вы признаете, что, как всякий нормальный человек, приняли решение, и тогда я склонен буду поверить, что по адресу неизвестной женщины вы отправились без галстука, совершив деяние, предосудительное с точки зрения служебной этики, которое, впрочем, мы сейчас разбирать не будем, либо настаиваете, что не вы приняли решение, а оно вас, а это, учитывая историю с галстуком, без коего, как видите, не обойтись, могло бы случиться исключительно во сне. Я еще раз вам говорю, что не принимал никакого решения, а просто взглянул на формуляр, обулся и вышел. Вам это приснилось. Не приснилось. Приснилось-приснилось, поверьте, вы легли, уснули и во сне увидели, что идете к дому неизвестной женщины. Да я могу описать эту улицу. Сначала придется доказать, что никогда не бывали там прежде. И рассказать, как выглядел дом. Ну-ну-ну, ночью все дома серы. Кошки, а не дома. Дома тоже. Следует понимать вас так, что вы мне не верите. Именно так, не верю. Почему, позвольте осведомиться. Да потому что рассказанное вами не вмещается в мою действительность, а что не вмещается в мою действительность, того и не существует. Но позвольте, спящее тело вполне реально, а следовательно, вопреки вашему мнению, реален и сон, который ему снится. Он реален только как сон. Иными словами, только это и было реально во всем пережитом мною. Вот именно, только это. Я могу вернуться к своим обязанностям. Да, идите работайте, но имейте в виду, что по вопросу галстука нам с вами еще придется побеседовать, так что советую подготовиться.