В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Так бывает: имеешь свой взгляд на что-то, и вдруг он становится избитым, к нему привыкаешь настолько, что он делается банальным. Монотонность меня убивает, одному Богу известно, как я стараюсь постоянно занять себя, как тщательно я затыкаю щели, через которые может проникнуть скука: я рисую, читаю, шью, пишу, утро проходит сносно, но как только наступает вечер и мне предстоит молчаливое тет-а-тет с мама, меня охватывает отчаяние. Как передать, что я испытываю, если я не умею объяснить это себе самой. Я так люблю мама, я люблю ее с каждым днем все больше, она для меня самая красивая, привлекательная, симпатичная, лучшая на свете, но есть что-то такое, что всегда стоит между нами и мешает мне говорить с ней естественно, быть свободной и непринужденной, рядом с ней я не могу думать свободно, даже голос у меня меняется. Это судьба, и ничем этого не исправишь, я ей говорила о своем состоянии, мы с ней объяснялись, я знаю, что она меня любит и очень желает, чтобы я была весела и разговорчива с нею — невозможно, это стеснение сделалось уже болезнью.

Когда я начинаю беседовать с Капелло, то приходится пережевывать вечные жалобы на проступки детей или слуг, или мы начинаем обсуждать папу в тоне, которого бы мне хотелось избегать. Если я говорю с папа, беседа тоже обращается к предмету, которого я тысячу раз обещала себе не касаться.

Я слышу, как шутя говорят о вещах, очень важных для меня, я легкомысленно говорю о тех, кто дороже всего моему сердцу, я не могу открыть рта, чтобы потом меня не мучили угрызения совести, мне не следует говорить ни слова о том, что у меня на сердце, — что бы я ни сказала, я ставлю себе в упрек. Словом, все для меня мука. Я чувствую себя нелюбезной, недоброжелательной, мрачной, дурной, неосмотрительной. Я сама себе глубоко отвратительна. Я не могу опереться на людей, не внушающих мне ни уважения, ни почтения, ни доверия, и перед милосердным Богом я чувствую себя такой виноватой, потому что не знаю, как молиться. Все смешалось в моей голове. Я не могу отличить хорошего от дурного.

Я не создана, чтобы жить так, без всякой опоры, я слишком слаба, я нуждаюсь в чьей-нибудь поддержке.

Я не дождусь, когда вернется Лиза. Я ей расскажу все. Потом я буду себя и за это упрекать, но она добра, она не осудит меня слишком строго, к тому же она никогда не проговорится. У нее прямой ум, и особенно хороша ее набожная, преданная душа, не испорченная мудрствованием, она поможет мне, она подскажет мне, что нужно делать, говорить, думать. Если бы кто-нибудь пожалел меня, если бы кто-нибудь знал, как я нуждаюсь в совете, поддержке в то время, как я предоставлена самой себе, своей тоске, своему нравственному падению и спячке, охватившим все мое существо. Жизнь мне кажется такой тусклой, а смерти я так боюсь. Я хватаюсь за выполнение каких-то обязанностей как за последнюю соломинку, как за последнюю опору в жизни, но мое бессилие и малодушие не дают мне делать того, что я считаю хорошим. Когда я молюсь, мне немного лучше, но ненадолго. Все так запутано, я чувствую себя обреченной, вокруг меня и во мне самой все пусто, пусто, пусто! Я с нетерпением жду Лизу, но я не сумею ей высказать все. Ах, если бы я могла уйти в монастырь, бросить все, выполнять послушание, молиться, трудиться, блюсти молчание — особенно это было бы для меня благом. Если бы я могла стряхнуть эту апатию, уныние, вялость с души! Ах, если бы не сестры, я бы уже сегодня оставила мир. К Богу меня привели бы не религиозный пыл и усердие, а усталость и глубокое уныние, отвращение к другим и особенно к себе самой. Я хотела бы слышать голос Божий без примеси светской суеты. Один Бог, один Бог может дать мне удовлетворение, а я так слаба, чтобы идти к Нему.

18 октября

Есть люди, которые не верят в домового. Я же в него верю. Мне он кажется немного надоедливым, он проказничает, как капризный и злой ребенок, который старается навредить, сам не зная зачем. Но я напрасно пишу так — если он прочитает, он на меня рассердится и усилит свои шалости.

Вчера он не прекращал мне досаждать. Утром я рисовала, вдруг у меня пропала резинка, но я хорошо помнила, что не вставала с места и у меня ничего не падало; я поискала по сторонам — ничего. Наконец, я заметила свою резинку как бы спрятанной за ножку противоположного конца стола. Я взяла свою работу — иголка исчезла из моих рук. За что бы я не принялась, я ушибаюсь, ударяюсь и получаю какую-нибудь неприятность, словно мебель вдруг начинает двигаться, чтобы я на нее натыкалась. Моя птичка совсем перепугалась и встревоженно летала по комнате. Когда я хотела посадить ее в клетку, она как будто чего-то испугалась и вцепилась мне в пальцы.

Я оторвала ее, но глаза у нее были испуганы, а перья взъерошены. Вечером в гостиной я начала вязать крючком, я сделала несколько рядов, потом положила работу на стол и на минуту вышла. Когда я вернулась, работа исчезла, и я ее до сих пор не нашла. Наконец, я легла спать, очень довольная, что у меня над изголовьем висят иконы, которые будут держать домового на расстоянии. Я завела часы, которые верно показывали половину первого ночи. Сегодня утром, когда я проснулась, они показывали половину второго, хотя не останавливались и стрелка двигалась как обычно.

Словом, нет конца подобным неприятностям. Я не хотела придавать им значения, это лучший способ от них избавиться. Если домовому не удается разозлить человека, он оставляет его в покое. К тому же он не может причинить серьезного зла — молитва при входе в дом, иконы и святая вода служат ему острасткой, но это, кажется, не окончательно изгоняет его, и он принимается за неодушевленные предметы. Я боюсь за мою птичку, маленькую язычницу, и я бы хотела примириться с домовым, чтобы он оставил в покое меня и то, что мне принадлежит: птичку, часы, работу и пр.

Неделю назад пропали мои ножницы, сегодня утром они нашлись за коробкой для сахара у мама.

20 октября

Мой домовой продолжает мне досаждать. Чтобы его задобрить, я положила на этажерку кусок сахара, совсем забыв, что на эту этажерку я ставлю клетку с птичкой. Вечером, поиграв с ней, я посадила ее в клетку. Я закрыла дверцу клетки, правда, не накинув крючок, но обычно в темноте птичка не двигается и сидит там, куда ее посадишь. Каково же было мое удивление, когда вечером я нашла клетку пустой. Я искала всюду, я звала — нет птички. Наконец, я заметила съежившуюся бедняжку на полу в углу комнаты. Как она могла туда прилететь в темноте без помощи домового? Все проделки домового носят один характер, он хочет навредить, но не сильно. Если бы птичка находилась в любом другом месте, на нее можно было наступить и раздавить, но она была там, где я менее всего думала ее обнаружить и где с ней не могло случиться ничего дурного.