Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

Надо особо принять во внимание критику Светлаковым (как, впрочем, и любым иным представителем русской миссионерской литературы об исламе) тех западных авторов, «панегиристов мухаммеданства», которые «в своих стремлениях унизить христианство до степени естественной религии… нередко возводят Мухаммеда в ряд личностей самых замечательных в истории человечества, считают его гением высоким, универсальным, достойным удивления для будущих веков, даже сравнивают его с Иисусом Христом, – а отсюда и самое мусульманство они считают явлением самостоятельным и, как выражается Ренан, без предшествующего. Многие из них пишут апологию в пользу Мухаммеда и его учения, утверждают, что религия его, как бы она ни казалась странной сама по себе, имеет в основе своей такие же истины, как и религия истинная (т. е. христианство. – М.Б.); некоторые даже говорили, что мухаммеданство не менее чистая религия как и христианская»45.

Светлаков бьет тревогу по поводу того, что не только за рубежом, но и в России «значение и сила мусульманства ни формально, ни материально не слабеет46; напротив, увеличивается влияние его и число поклонников ислама». Объяснение этому Светлаков видит – и такова, как известно, типичная для профессиональных хулителей ислама установка – в том, что «мухаммеданство… снисходительно относится к требованиям человеческой природы, потворствует животным страстям, покровительствует грубому и невежественному духу народов… обещает за гробом чувственные, обольстительные, нескончаемые наслаждения»47 и т. д.48.

Но вот что любопытно: увлеченный обличениями ислама, Светлаков также отдает дань расовой теории происхождения этой религии: «Европейские ученые (Светлаков имеет тут в виду прежде всего Э. Ренана и А. Шпренгера. – М.Б.) говорят, что причины монотеизма арабов заключаются в самом духе семитов и в климатических условиях Аравии. Сознание семитов… превосходно сознавало единство и не мирилось со множественностью… Семиты и в боге не постигали разнообразия, множества, пола… Мы думаем (здесь Светлаков излагает уже свое мнение. – М.Б.), что в этом расположении арабов к монотеизму проявилось влияние иудеев»49. Так, именно у них, иудеев, в значительной мере заимствовал Мухаммед фатализм, «это роковое учение, осуждающее человека на какую-то мертвенность, апатичность в религиозно-нравственной деятельности»50.

Но Светлаков не забывает и Мухаммеда (притом и здесь заметно стремление к формулировкам, типичным для расовых теорий): «Чувственный характер Мухаммеда вполне выразился в описании рая и ада. Рай и ад… представлены Мухаммедом в самых чувственных образах. В описании рая особенно сильно отразилась восточная натура Мухаммеда»51, автора Корана, «который есть не более, как бестолковый сборник учений, более всего иудейских»52.

Весьма солидное исследование – «Мухаммеданское учение о войне с неверными (джигад)» – выпустил в свет в 1877 г. (в Казани) еще один студент Казанской духовной академии, Александр Агрономов.

Он начинает с гневной тирады в адрес ислама, который «обнимает собою все жизненные отношения мухаммедан и тем причиняет вред международной их жизни». Утверждается даже, что «международная жизнь в своем развитии у мухаммедан нисколько не продвинулась вперед сравнительно с тем состоянием, в каком она была известна в пустынях Аравии в конце VI и начале VII веков»53; все время подчеркивается «неподвижность и вечная неизменяемость мухаммеданского Права»54. Ситуация эта, с точки зрения Агрономова, аномальная для XIX в.: «когда весь образованный мир только и заботится об упрочении мира, мухаммедане остаются верными характеру потомков Измаила, «руки которого на всех» (Быт. Гл. 16, ст. 12). Автор неустанно обличает мусульманство в «бесчеловечных войнах»55 и в тотальной экспансии – как в Африке и в Индии, так и в Китае56 и, наконец, в самой же России.

Согласно русскому законодательству57, «одна господствующая церковь имеет право в пределах государства убеждать не принадлежащих к ней подданных к принятию ее учения о вере». Следовательно, ислам не имел «законных прав» для своего распространения. И тем не менее мусульманство, с горечью писал Васильев, «под нашим покровительством укрепилось в киргизских степях, и в последнее время дерзость мулл дошла до такой степени, что они внушили давно крещеным татарам в Казанской губернии мысль отложиться от христианской веры»58.

И Васильев и другие, касавшиеся этого сюжета, авторы были во многом правы.

Так, в 1862–1863 гг. в одной лишь Казанской губернии вновь стали мусульманами 3152 крещеных татарина; в 1865–1866 гг. «отпавших инородцев было много более десяти тысяч… отпадали не только целыми деревнями, но даже и целыми церковными приходами»59. Это настолько обеспокоило правительство, что оно даже создало специальный комитет для «рассмотрения мер к ослаблению фанатизма мусульман»60, в первую очередь мулл61.

Но Агрономову явно недостаточно даже этого, и он особо подчеркивает всемирную опасность процесса универсализации ислама.

«Распространяясь, мухаммеданство, – пишет он, – сообщает принимающим его не только свое учение, законы и пр., но и самый дух законов, так сказать, душу мухаммеданства. Ни особенные условия страны, ни природный характер народов, среди которых распространялось мухаммеданство, не спасали их от этой навязчивости ислама. Мухаммеданство, созданное в отношении практической жизни по мерке арабского характера, подводит под эту же мерку все народы, которые удается ему подчинить своему влиянию. Несмотря на более чем двенадцативековое свое существование, мухаммеданство также фанатично теперь, как и при Мухаммеде. Огонь мусульманства времен Мухаммеда и халифов не только не угас, но, напротив, все более и более разгорается и своим пламенем стремится обнять всю вселенную»62.

В то же время исламофобская литература пытается возвеличить православную Россию63 как едва ли не единственный оплот против мусульманской опасности.

Так, В.П. Васильев пишет: «В настоящее время борьба между христианством и мусульманством далеко еще не кончена и вовсе не клонится на сторону первого. В Новом Свете, на островах Восточного Океана это, положим, так, но в старом, если бы не было России, какое бы мизерное пространство выпало на долю христианства и какая необозримая площадь представляла бы занятою Мухаммеданством. Кроме России, христианство, можно сказать, решительно не подвигается вперед в Старом Свете»64, – хотя и здесь все шло не совсем так гладко, как хотелось бы миссионерам65.

Агрономов многократно уверяет читателей в том, что отечественных мусульман и в давние и в нынешние времена отличали «фанатическая ненависть» ко всему русскому, которая «проявлялась при всех затруднительных обстоятельствах нашего отечества: в Смутное время, во время пугачевщины и разиновского бунта. При этом наши мусульмане постоянно веровали в силу державы, Оттоманской Порты, и благоговели перед ней»66.

Ссылаясь и на ряд официальных изданий – в особенности на «Всеподданнейший отчет Обер-Прокурора Св. Синода» за 1866 г., – Агрономов говорит: «Мухаммеданство является в России не столько в качестве религии терпимой, которой подобает смирение, сколько в качестве религии воинствующей и постоянно стремящейся к новым завоеваниям»67. Религия эта и в прошлом, и в настоящем, и в будущем опасна для христианского мира «ввиду бесчеловечных предписаний Корана и столь же бесчеловечного завещания Омара относительно войны муххамедов с неверными», религия, которая всегда возбуждает в своих приверженцах «кровожадные инстинкты, нисколько не умеряемые ни образованием, ни прогрессом в человеческой жизни»68.

Сколько-нибудь подробный анализ рассуждения Агрономова о джихаде вряд ли в состоянии привлечь внимание современного читателя – за исключением, пожалуй, таких деталей.

При всей своей ненависти к исламу и его основателю автор все же вынужден – несомненно, под влиянием современной ему европейской академической науки – не рисовать Мухаммеда одной и только одной краской.

«При чтении Корана, – пишет он, – в представлении читателя, следящего за выражениями чувств Мухаммеда, сменяется множество образов самого противоположного свойства: Мухаммед представляется читателю то снисходительным, то кровожадным, то кротким, то жестоким; то миролюбивым, увещевающим и других пребывать в мире, кротости и любви, то воинственным, побуждающим и других упиваться кровью неверных. Такая изменяемость в чувствах зависела, по нашему мнению, от обстоятельств, в какие основатель ислама был поставлен своей деятельностью»69.

Агрономов же – и это опять отступление от классической миссионерской модели, долженствующей решительно отметать любые расовые трактовки, – говорит и о проявлявшихся в жизни мусульманского пророка «противоположных чертах арабского характера»70.