По делам их - Попова Александровна

— Не в том дело, — отмахнулся тот легкомысленно. — Невелика, в конце концов, потеря — ведь был виновен? Был. За сообщничество и подстрекательство, заметь, что самое главное, все одно бы придушили.

— Да, — согласился он тяжело, — возможно; но тогда он не совершил бы смертного греха. По моей вине. И не оказался бы… «недостоин» — по моей вине — отпевания и поминания в церковных службах. А его, точно отлученного, зароют за пределами освященной земли. По моей вине.

— Чтобы раз и навсегда окончить эти неистовые флагелляции, — хмуро отрезал Райзе, — слушай, что я скажу. Тебе кажется, что ты несешь за это ответственность? Хорошо. Поминай его в молитвах до конца дней своих. Но он был в своем уме, стало быть, за свои действия отвечал и будет теперь отвечать сам. Единственная неприятность в случившемся — это то, что Керн тебе ввернул хороший штырь, да и ему самому теперь вставят по самую макушку… но это ничего, выкрутимся. Все остальное — вздор. А теперь — к делу. Я высказал свои сомнения не из-за последних досадных событий, а лишь потому, что я просто не вижу, куда можно всунуть твоего третьего.

— В этом есть здравое зерно, — мягко добавил Ланц, — подумай.

— Еще вчера вы оба считали иначе.

— А неделю назад мы полагали, что библиотека университета содержит труды все сплошь полезные и душеспасительные, — возразил Райзе. — Академист, послушай спокойно: и без твоего третьего все складывается в одну линию. Будущий медик увлекся богословием? Бывает. Заинтересовался более спорными текстами? Соответствует его убеждениям. Исчезли рукописи? Ты сам сказал — мог уничтожить. Заказал богатый оклад? Так у него с головой было не все в порядке — по свидетельским показаниям. Смерть странная? Так и интересы у него, как следует из вышеперечисленного, были не совсем обычные.

— Третий есть, — твердо сказал Курт, поджав губы. — Я знаю. В чем бы еще я ни ошибался, но это я знаю.

— Знаешь — откуда?

— Кто-то подтолкнул Шлага к этому — ко всему. Кто-то рассказал ему о той, самой первой книге.

— Два богослова в трактире шептались промеж собой, обсуждая запрещенные сочинения, и он услышал название.

Курт замер, переводя взгляд с одного на другого, и, понизив голос еще больше, пробормотал:

— Когда вы это узнали?

— Мы этого не узнавали, — усмехнулся Райзе. — Но — заметь, звучит правдоподобно? Ты сразу поверил. И таких правдоподобных объяснений может быть множество.

— Как знаете, — злясь на собственное легковерие, на сослуживцев и на все происходящее, отмахнулся он. — Меня вы не переубедили; я не жду, что вы станете что-то разыскивать, и упрекать вас за это нельзя. Но я докажу, что прав.

— Если ты начнешь снова всюду лезть с расспросами, Керн тебя наизнанку вывернет.

— Плевать. Если даже это будет мое последнее расследование, я найду виновного.

— И как?

— Не знаю. Но найду.

— Ut desint vires, tame nest laudanda voluntas[121], - вздохнул Густав с невеселой усмешкой. — Prosperet Deus[122]…

— Не жги нас взглядом, абориген, — добавил Ланц и примирительно. — Пойми, пусть даже мы оставим это как версию, нам все равно не за что зацепиться. Мы даже не знаем, поможет ли нам чем-то знание о том, что это за «Трактат» такой.

— «Симон Грек»… — неспешно произнес Райзе и криво ухмыльнулся. — Это настораживает. Полгода не сходиться с девками, шушукаться с молоденьким переписчиком, а после окочуриться с прибором наперевес; «Грек»… «Трактат о любви»… Чувствуете связь?

— Господи, Густав, — покривился Ланц со вздохом, — у тебя в мыслях хоть изредка бывает что-то кроме еды и совокуплений?

— Я не повинен в том, что греки по части мальчиков…

— В академии, — прервал его Курт задумчиво, — я однажды увидел в библиотечном каталоге название, которое меня… заинтересовало. Название звучало так: «О способах возлежания». Я долго думал, как бы мне добраться до этого творения, тем более что дата стояла умопомрачительная, это была какая-то жуткая древность, и фантазия у меня разыгралась не на шутку…

— Ага, — сощурился Райзе, — а меня еще обвиняют в непотребстве.

— Мне было четырнадцать, старый распутник. Так вот, однажды я таки набрался смелости, и библиотекарь выдал мне это… писание; что меня тогда смутило — выдал по первой же просьбе, глумливо при этом ухмыляясь.

— Ну-ну-ну? — подстегнул его Райзе нетерпеливо. — Не томи.

— Это оказался труд некоего римского автора времен едва ли не Христовых — о правилах поведения у трапезы, — слабо улыбнулся Курт, и тот посмотрел на Ланца обреченным взглядом.

— Понял, Дитрих? В нашей жизни везде если не совокупление, то еда; еще с библейских эпох…

— Я хочу сказать, что наш «Трактат о любви» может оказаться чем угодно — от руководства по взращиванию породистых лошадей (с любовью к делу) до непристойных побасенок на тему Священного Писания. С картинками, прости Господи.

Глава 13

Ответ на запрос в академию святого Макария нес в себе почти тот же смысл, лишь составленный в иных выражениях — в библиотеке ничего подобного нет и никогда не было, и никто из руководства академии не мог сказать ничего внятного. Единственное, что можно было допустить с некоторой долей убежденности, это то, что «Симон Грек» есть иное именование Симона Мага, упоминаемого в Новом Завете и, по слухам, оставившего после себя множество трудов, столь же занимательных, сколь и опасных.

Более ничего нового узнано не было и не было найдено. Ланц и Райзе, получив дело Курта в свое усмотрение, взялись за него привычно и традиционно. Неделю в библиотеке университета шел обыск, повергая в сердечные приступы старого книгохранителя всякий раз, когда один из следователей, стоящий на лестнице у верхней полки, найдя что-то привлекающее внимание, бросал книгу вниз с сопроводительным комментарием «Лови». Ловил Ланц, впрочем, довольно часто. Скрипторий и комнату Рицлера перерыли снова, разворотив все, что было возможно, не найдя, однако, ничего нового. Каждый из соседей и соучеников по факультету Филиппа Шлага был допрошен снова — подолгу, придирчиво и подробно, что, однако, также не дало ничего существенного.

Курт пребывал в состоянии человека, занесшего одну ногу для шага и увидевшего, что впереди пустота; Керн при встречах смотрел в его сторону молча, не отвечая на приветствия, встреченные на улицах студенты косились, здороваясь сквозь зубы и преувеличенно вежливо, горожане шептались, при этом не всегда скрываясь, и со дня на день ожидался curator Конгрегации. К Маргарет в день разговора с Ланцем он действительно предпочел не ходить, проведя вечер в доме сослуживца под ненавязчивой, но внимательной заботой его жены; всякий раз, глядя на то, как Марта хлопочет над ним, Курт порывался спросить, почему после двадцати шести лет супружеской жизни Ланц не обзавелся детьми, но что-то его всегда останавливало…

У Маргарет он не появлялся еще два дня, вспоминая свой с ней последний разговор и предчувствуя обвинения — явные или неозвученные, однако на третий день не выдержал и все-таки явился в дом за каменной оградой, и, к удивлению Курта, единственное, в чем его укорили — это в двухдневном отсутствии. Он приходил почти каждый день, теперь не прячась — о его отношениях с племянницей герцога знал уже весь город, и соблюдать тайну было просто бессмысленно. Маргарет, кажется, находила и вовсе азартное удовольствие в происходящем, смущая его довольно смелыми выходками, как, например, свое открытое явление в его жилище — верхом, в одиночестве, без телохранителей и горничной, среди бела дня в воскресенье, хотя даже ее нахальства не хватило на то, чтобы пробыть внутри более десяти минут. Этого, впрочем, хватило им обоим…

И наконец, ясным майским утром, издевательски солнечным и полным птичьего гомона, в Кельн явился curator Конгрегации. Повторить все рассказанное чуть более недели назад Керну Курт был вынужден снова — с подробностями, объяснениями, деталями; пара блеклых, водянисто-серых глаз смотрела на него неподвижно, отслеживая каждое движение, словно два наконечника вложенных в арбалет наемного снайпера болтов. Когда от вопросов о переписчике прибывший перешел к вопросам о его прошлой жизни и первом расследовании, Курт понял, что ничего хорошего предвидеть не стоит.

Бруно допросили тоже — как единственного, слышавшего его разговор с покойным. Подопечный, который, к его немалому удивлению, не стал после произошедшего более враждебным, отвечал четко, невозмутимо и почти дерзко — видимо, его неприязнь к Конгрегации, переходящая временами в наглую агрессию, с лихвой заменяла выдержку.

Керн сидел в стороне, не глядя на говоривших и не произнося ни звука во все время этой тягостной беседы. Его опросили последним; Курт, пользуясь тем, что в коридоре нет посторонних, под пристальными взглядами подопечного и старших сослуживцев прильнул ухом к двери, стараясь расслышать звучащие внутри слова. Поначалу он прислушивался, едва разбирая, а спустя минуту уже безо всякого напряжения мог слышать перебранку на все более повышенных тонах.