Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

— А ты… смог бы? — вспыхнула я.

— Пожалуй, что нет.

(Ему всего-то тридцать шесть. А насколько старше он выглядит!)

— Ну, так как же ты ко всему этому отнесешься? — спросила я.

— Не скажу точно, — ответил он. — Поначалу я подумал, что все это чушь, что тебе снится то, что ты хотела бы услышать — ведь зримые детали столь привычны, никаких других молящихся нет, она разговаривает с тобой, как мать.

— Что???

— Это тебе самой лучше знать. Но ты же через каждые два слова повторяешь: «Не знаю, не знаю». — Он насупил брови и одарил меня своей знаменитой прохладной, ироничной улыбкой. — Может, тебе самой лучше сознаться, что все это чушь? Тебе так не кажется?

— Почему мне так должно казаться?

— Сама посуди. Ты тратишь много времени, вызывая богиню, чтобы она помогла решать твои пустяковые проблемы. Сегодня ты просишь приворожить любимую девушку, а завтра потребуешь, чтобы она отыскала потерянную тобой брошь, вылечила бородавки да еще устроила хорошую погоду для загородной прогулки! А потом, когда все тревоги останутся позади, тебе будет наплевать на ее советы. Рано или поздно, Сафо, богиня перестанет видеть в тебе милую забавную игрушку и решит, что ей надоело выполнять твои прихоти — что ей просто скучно с тобой. Когда этот день придет, милая Сафо, право, ты окажешься не в своей тарелке!

Всегда трудно понять, когда Алкей шутит, а когда говорит всерьез. Порой его самые легкомысленные замечания неожиданно оказываются очень мудрыми.

— О, ты невозможен! — сказала я, смеясь.

— Это я от тебя часто слышу. Но, как видишь, я существую. То же самое можно сказать и по поводу богов, как, по-твоему?

— Боги вращаются в иных сферах. Они не похожи на простых смертных.

— Я полагаю, ты в иной сфере, чем прочие смертные. Но, если верить Гомеру, боги подобны озорным детям: обладая безграничной властью, они обладают и безответственной тягой испытывать ее на нас, простых смертных.

— Я благодарю тебя за совет.

— Ой ли? Сомневаюсь.

Это была как раз та самая встреча, когда он подарил мне маленький стеклянный фиал со снадобьем для забвения, который раздобыл в Египте.

…Теперь я просматриваю свой пестрый, отрывочный дневник, который начала вести после того, как вышла замуж. (Странно, но из всех моих привычек самая чуждая мне — сколько-нибудь регулярно вести дневниковые записи!) Благодаря пропускам и белым пятнам испытываешь при чтении странное, почти наркотическое воздействие: иные давно забытые эпизоды ярко вспыхивают в памяти, словно молния среди мрака ночной грозы, после чего внезапно вновь обрушивается чернота. Читаешь и чувствуешь себя чужачкой, бесцеремонно сунувшей свой нос в частные размышления совершенно незнакомой двадцатипятилетней женщины. Думаю, случись нам встретиться где-нибудь на дороге, все кончилось бы отнюдь не гладко…

…Чайки кружат над нашими головами в весеннем солнечном свете, облетают мачту корабля и камнем ныряют в волны. Церцил знает, как называется каждый вид чаек, их образ жизни, привычки, особенности брачного поведения. Для меня же они — просто чайки. Он говорит, что мне следует наблюдать мир более пристально, что поэт должен постоянно постигать его. Его круг знаний обширен и непредсказуем. Звезды, математика, медицина — словом, все, что можно назвать по имени и отнести к тому или другому порядку. У него страсть к аккуратности.

Несколько мгновений назад нашим глазам открылась коринфская цитадель. Странно, как странно возвращаться сюда почти через пять лет — подумать только, пять лет! Ничего здесь не изменилось — все те же голубые воды залива, та же длинная, скалистая линия побережья и, может быть, даже тот же самый пузатый купеческий корабль плавно скользит по поверхности воды под латаным-перелатаным парусом, силящимся поймать слабое дыхание ветерка. Я сижу на палубе, как когда-то сидела в компании Ариона, и пишу. Церцил где-то впереди — он всегда оставляет меня наедине с собой, как только заметит, что я достаю таблички.

Как же мало я в самом деле знаю о нем! Даже в продолжение шести месяцев, прежде чем я смогла полностью снять траур и выйти за него замуж, он оставался молчаливым, загадочным. Он никогда не говорил о своей семье. Ни разу не предлагал посетить его родину Андрос[122]. Странствует по свету уже много лет. Даже если и был когда-то купцом, то давно оставил это занятие: возможно, успел быстро сколотить хорошее состояние. Понимает толк в украшениях, картинах, редкостях и предметах роскоши вроде шелка или янтаря. Иногда я сама себе задаю вопрос, был ли он ранее женат. Как ни нелепо это звучит, я не осмеливаюсь спросить его об этом. Даже его возраст остается для меня загадкой.

(Конечно, он намеренно окружает себя ореолом загадочности и недосказанности, прекрасно понимая, что мне это по нраву. Позже я разузнала, через различных его друзей, что ко времени нашей женитьбы Церцилу исполнилось сорок четыре года; что его родители умерли во время эпидемии чумы в Андросе, когда ему было десять лет, и оставили крупное состояние; что он утроил его к тридцати годам благодаря тонким расчетам и удачам в торговых делах; никогда не был женат и, насколько всем было известно, не питал страсти к мальчикам. Отдаленность от других людей была для него не более чем позой. У Церцила повсюду были друзья в лице сильных мира сего, и меня поразило, как быстро ему удалось убедить Мирсила отменить указ о моем изгнании. Я порой даже гадала, не подвизался ли он в качестве тайного агента у Периандра.)

Коринф теперь яркий, цветастый, волнующий город. Никаких признаков насилия и угнетения. Смело шагаю по улочке златокузнецов — ведь теперь я могу купить все, чего душа пожелает. Церцил — неисправимый любитель торговаться, так что меня это даже смущает. Устроил чуть ли не склоку из-за бирюзового перстенька. Я попыталась за уши оттащить его от прилавка — мол, не хочу, и все тут! Он же только улыбнулся своей ленивой улыбкой, которая кого угодно приведет в бешенство, продолжил торг и, представьте, добился желаемого. Теперь я ношу этот бирюзовый перстенек с выражением, как его называет Церцил, «милой тоски» на лице.

В этот вечер я услышала за ужином удивительную историю об Арионе, который, судя по всему, недавно объявился в Коринфе как гром среди ясного неба и, по всем признакам, с пустой мошной. Доводилось слышать, что он огребал золото лопатой во время поездки, о которой кричали на всех перекрестках по Италии. Гневное письмо Периандра с требованием немедленно возвращаться в Коринф к исполнению своих обязанностей Арион оставил без ответа, и владыка заподозрил неладное. Объяснения Ариона не развеяли его подозрений. Арион заявил, что отплыл из Тарентума[123] сразу по получении письма, но матросы устроили против него заговор с целью завладеть его деньгами. Так уж и быть, разрешаем тебе спеть в последний раз, а потом кинем за борт! Но как только бедолага очутился в воде, чудесным образом появилась стая дельфинов. Певец влез на спину самому крупному из них, благополучно доплыл до суши, высадился на отлогом берегу у мыса Тенарум на юге Пелопоннесса, где его узнали местные жители. Оттуда он отправился в Коринф сухим путем.

Периандр с вежливой недоверчивостью выслушал всю эту чепуху и распорядился на всякий случай посадить Ариона под домашний арест. Едва судно бросило якорь в коринфской гавани, как его экипаж потребовали для допроса. Владелец судна объявил, что Арион заплатил за проезд в Тарентум, но в последнюю минуту изменил свое решение и остался в Италии. Да нет, что вы, он тогда был вполне в здравом рассудке. Когда же Периандр представил им Ариона, моряки были потрясены, особенно когда он поведал свою историю, и уж тем более когда в трюме корабля были найдены его деньги или часть их. Матросов казнили, а Арион за одну ночь стал героем, любимцем богов, и говорят, что уже трудятся мастера над большой статуей Ариона верхом на дельфине, которую предполагается установить на главной площади города.

Принимающий нас хозяин уверяет, что знает, как все было на самом деле, но предупреждает, что сейчас это нельзя предавать огласке, чтобы не ставить Периандра в неловкое положение. На самом деле все якобы было так: Ариону, упивавшемуся в Италии своим огромным успехом, меньше всего хотелось возвращаться в Коринф и сдавать казне Периандра итальянские сборы. Ко всему прочему, после смерти сына Периандр сделался угрюмым и непредсказуемым. А раз так, то положение придворного уже не выглядело столь привлекательным. Вполне естественно, Арион решил выйти из поля зрения Периандра и начать новую жизнь. Тайком, под покровом ночи, он садится на корабль в Тарентуме, подкупает команду, чтобы та высадила его на острове Закинф[124], а Периандру сообщила, что он по-прежнему в Италии. На острове он садится на другой корабль, идущий в Ионию кружным путем вокруг Пелопоннесса, подальше от Коринфа.