Оппозиция: выбор есть - Сергей Кара-Мурза

Втоpой довод – низкий уровень потребления крестьян, тот же хлеб с лебедой. Это и есть мышление Говорухина. Лежат на витрине устрицы – Россия светла и прогрессивна, даже француз подтвердил. Ест крестьянин хлеб пополам с лебедой – он убог и примитивен. Это – страшное заблуждение. И не только в истории, но и сегодня. Знаток крестьянства А.В.Чаянов сказал: побеждает тот, кто умеет голодать. Поэтому никто не смог сломить русского крестьянина и никто не сможет сломить русский народ (если сам он не захочет). Поэтому Запад не смог перемолоть Китай, Индию и Африку. Культура голода несравненно выше и тоньше культуры изобилия. И крестьянские народы ею владеют.

Я был в Индии, там крестьянская беднота «наступала» на города. В роскошных парках на окраинах Дели на газонах спали люди. Женщины тут же варили для детей на костре в консервных банках зерна из мешочков. Они добавляли туда какие-то семена и травы, и от их варева доносился такой тонкий аромат, что хотелось жить с ними и питаться их пищей. Африканцы вместе с несъедобными кукурузными лепешками жуют «чудесную ягоду» – и лепешки кажутся изумительно вкусными. Подлость и жадность угнетателей не смогла превратить миллиарды бедных людей в убогих и примитивных. Такими они становятся лишь в городе, на дне (а многие и в университете).

О русских крестьянах и говорить нечего. Они – гордость человечества. Во всей Западной Европе, даже в Швеции, природа отпустила крестьянам 40 дней на основные полевые работы (пахота, сев, уборка). В России – 25. Казалось, невозможно освоить эти земли хлеборобу. Русские крестьяне совершили чудо организации труда и технологии (то есть культуры) – продвинули земледелие в непригодные, по европейским меркам, области. И при этом не озлобились, не озверели.

Читаем у того же Толстого: «Бедствие несомненное: хлеб нездоровый, с лебедой, и топиться нечем. Но посмотришь на народ, на его внешний вид, – лица здоровые, веселые, довольные. Все в работе, никого дома».

Да, Толстой писал и «Власть тьмы», высвечивал тяжелые, больные стороны жизни. Но надо же брать все в целом, взвешивать верными гирями. По статьям Толстого можно воспроизвести весь ход событий, через которые довели Россию до революции. И особо он пишет о крестьянстве – сословии, которое составляло 80 процентов народа. Вот, ввели в конце XIX века телесные наказания для крестьян (а уж потом Столыпин приказывал сечь целые деревни поголовно). Толстой объясняет: «В то время как высшие правящие классы так огрубели и нравственно понизились, что ввели в закон сечение и спокойно рассуждают о нем, в крестьянском сословии произошло такое повышение умственного и нравственного уровня, что употребление для этого сословия телесного наказания представляется людям из этого сословия не только физической, но и нравственной пыткой».

Если взять в целом то, что сказано о русском крестьянстве теми, кто его близко знал – Тургеневым и Некрасовым, Лесковым и Толстым, сам тезис о его убожестве и примитивности предстанет злобным идеологическим мифом. А если вникнуть в творчество тех, кто сам вышел из крестьянства – хотя бы Есенина – то вообще непонятно, как мог кто-то в этот миф поверить. А ведь верили и верят. По мне, есть неразрывная связь между отрицанием крестьянской России и ненавистью к России советской. Одно питается другим.

Я – из последнего поколения тех, чьи родители в большинстве своем вышли из крестьян. Мы уйдем, а дети наши останутся с этой ложью, и живого слова им никто не скажет. А может, и Толстого не прочитают.

Не очень-то хорошо ссылаться на личные впечатления, но, думаю, скажу вещи, многим знакомые и близкие. В детстве, два последние года войны, я жил у деда в деревне. Он был казак из Семиречья, но под старость перебрался ближе к Москве. Казаком он был бедным, даже неграмотным (редкость у казаков), работал много, но деньги не шли – семеро детей. Жил, по «прогрессивным меркам», убого и примитивно. Изба полна детей, тут же и теленок. Как зима, приезжают знакомые киргизы: «Василий, возьми мальчишку в работники на зиму, а то помрет». Значит, покорми зиму. Так что кроме своих семерых два-три киргизенка. Да еще жеребенок бегает за ними, как собачка, прыгает на кровать, пытается залезть на печку.

Когда я жил у деда, он с утра до ночи, при коптилке, работал. Кажется, знал все ремесла. И все время со мной разговаривал, советовался, учил. Сейчас, на склоне лет, узнав множество умных людей, я все же прихожу к выводу: мне не довелось больше встретить человека с таким космическим и историческим чувством, как у дедушки. Когда он со мной говорил, областью его мысли была вся Вселенная, а временем – вся история Руси. Во всяком случае, начиная с Ивана Сусанина все дела нас с ним касались прямо и непосредственно – он не думал о времени, а жил в нем. Думаю, он был человек талантливый, но талант мог лишь придать очарование выражению его мироощущения, но не породить его. Это шло от его крестьянского бытия.

Я вполне осознал себя в крестьянской избе, в эвакуации (до этого в памяти пpовалы). Хозяин – стаpик, хаpактеp его сложился до революции. Только обpаз этого стаpика, если его описать, целиком опpовеpгает тезис Тасвунина. Упомяну лишь одну его чеpту, общую для крестьян: способность многое сказать скупыми словами, но дополнить такими выpазительными сpедствами («знаковыми системами») – голосом, своим видом, что сказанное становится изpечением. Мне было тpи года, к пpиходу матеpи с pаботы я должен был начистить каpтошки. Стаpик пpигляделся, а когда пpишла мать, сказал: «Твой много сpезает с каpтошки». Он сказал так, что у меня и в мыслях не было возмутиться или обидеться. Только желание быстpее научиться. Я полюбил это нехитpое дело, оно меня связывает с обpазом человека, который меня наставил на путь жизни. Он о мелочи сказал так, будто откpыл истину.

И скажу еще об одном случае, который, теперь думаю, поразил меня. Сразу летом после войны моя мать и еще одна учительница поехали в глухую деревню, довольно далеко от Москвы, и меня взяли с собой. Как-то узнали, что в этой деревне остался мальчик-сирота со старой прабабкой, и она хотела бы его отдать в семью. Подруга моей матери стала вдовой и хотела усыновить мальчика. Полдня ехали на поезде, потом шли десять километров через лес.

Мы пришли, нас встретила старуха, мальчик где-то бегал, играл. Изба совсем вросла в землю – чистая, но совершенно пустая, без вещей. Старухе было 85 лет. Женщина ей понравилась, и она была рада ей отдать мальчика. «Мне, – говорит – жаль расставаться, да кормить трудно и боюсь, помру и его напугаю». Позвали мальчика, моего возраста, лет шесть. Старуха ему говорит: «Ваня, поезжай с этой тетей в Москву. Она добрая, тебя любить будет. Будешь каждый день лапшу есть». И видно было, что и ему понравилась эта женщина. Но он нахмурился и сказал: «Нет, бабушка. Если я уеду, ты сразу без меня помрешь».

В том возрасте я мало что понимал, но осталось от той встречи ощущение счастья, будто прикоснулся к чему-то святому. На моих глазах два человека выразили такую любовь и такое достоинство, что не всегда в жизни удастся увидеть. А ведь та старуха родилась при крепостном праве, прожила всю жизнь в этой глухой маленькой деревне, без электричества, по своему подобию воспитала в голодные военные годы мальчика Ваню.

Так какими же мерками мы меряем этих людей и ту Россию, которую они не теряли, а хранили? Давайте проверим наши весы и гири. От этих людей пошла советская власть – то лучшее, что в ней было.

1997

Пока есть время подумать

Разрушительное действие демократии, основанной на борьбе партий («политический рынок») в том, что выборы каждый раз фиксируют раскол народа. И не только фиксируют, но резко углубляют. Это разъедающее свойство многопартийных выборов нейтрализуется на Западе тем, что из общества вытесняется (маргинализуется) примерно треть населения, которая вообще равнодушна к выборам. Остающаяся активной небольшая часть пролетариев проводит в парламент лишь малую левую фракцию, которая не определяет политики. И устанавливается равновесие между двумя главными партиями – либерального и социал-демократического толка. Разница между их программами столь мала, что никаких страстей выборы не вызывают и никакого противостояния не создают.

Иное дело у нас. Выбор между Ельциным и Зюгановым означал выбор принципиально разных типов жизни. И получалось, что при неустойчивом равновесии, которое сложилось между сторонниками того или иного пути, победить с большим перевесом не мог ни один, ни другой кандидат. Значит, меньшинство (за Ельцина проголосовало около 40 млн. человек) навязывает всему народу свою волю в условиях, когда все висит на волоске над пропастью. Между полюсами возникает большое напряжение. Не могут мирно беседовать о политике за чаем тот, кто голосовал за Зюганова, с ельцинистом. Они в лучшем случае этой темы не касаются.

Не будем обсуждать выгоды и потери для коммунистов от того, что они проиграли выборы. Эти выгоды и потери почти очевидны, и их баланс сегодня подвести невозможно – он определится тем, как пойдут дела дальше. При сохранении минимума стабильности и соблюдении минимума демократических норм время работает на коммунистов, и лучше было, на мой взгляд, сейчас не принимать власть. Но настаивать на этом не буду, это вопрос больной, множеству людей терпеть уже невмоготу. Примем результат как горькую реальность и подумаем, как лучше использовать то время передышки и размышлений, каким для любой партии является пребывание в оппозиции. Все прорехи в идейном оснащении сразу вылезли бы наружу, приди партия к власти. Сейчас их можно выявить и заштопать спокойно.