Наполеоновские войны - Виктор Безотосный

Другой любопытный факт – ни Фуль, ни Барклай, ни Александр I, ни другие авторитетные представители генералитета (кроме генерала К. И. Оппермана, предоставившего 7 июня отчет о поездке в Дриссу[255]) не видели лично этого лагеря до прибытия туда 1-й Западной армии. Правда, посылались адъютанты и военные специалисты в небольших чинах для проверок и докладов о ходе строительства. Это была обычная штабная практика того времени. Но неужели лица, считавшие дрисскую фланговую позицию краеугольным камнем при реализации плана отступления, и, что важнее всего, местом, где противник должен неминуемо попасть в ловушку или в крайне опасную ситуацию, не удосужились бы подтвердить и сверить на местности свои умозрительные предположения, от которых зависела, по Фулю, судьба войны?

Этого не происходило еще и потому, что не поступало приказа для такого генерального осмотра или частичной инспекции от незаинтересованного в этом по многим причинам императора. Но даже если царь ранее и считал возможным использовать эти укрепления, то по прибытии в Дриссу он столкнулся с оппозицией генералитета и военных инженеров, высказавшихся о невыгодности избранной позиции и недостроенности лагеря. В первую очередь против выступил Барклай. 25 июня он писал Александру I: «Я не понимаю, что мы будем делать со всей нашей армией в Дрисском лагере?»[256] Этот укрепленный лагерь, помимо чисто местных позиционных недостатков (в тылу у него находилась Западная Двина), не прикрывал ни одну из стратегически важных дорог и не был защищен с флангов. «Если бы Наполеон сам направлял наши движения, – вспоминал А. П. Ермолов, – конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших»[257].

Разработчики «истинных» планов

Барклай был, без сомнения, наиболее компетентным и облеченным доверием императора лицом, в чьи обязанности входила окончательная разработка операционного плана. Анализ эволюции мыслей Барклая о предстоящем столкновении с Наполеоном позволяет проследить изменения во взглядах русского командования на войну и выявить этапы планирования. Штабы разрабатывали планы, основывая их на принципиальных решениях ответственных командиров. Единственный, кто из царского окружения мог претендовать на эту роль, был Барклай де Толли. Как военный министр, он отвечал в целом за подготовку к войне, как генералу, ему вверялась самая большая по численности 1-я Западная армия. О его взглядах на ведение войны сохранились противоречивые свидетельства. Начиная с известного дореволюционного историка М. И. Богдановича, ссылавшегося на мемуары М. Дюма, на сегодняшний день в литературе утвердилась точка зрения, что еще в 1807 г. Барклай в разговоре с немецким историком Б. Г. Нибуром предложил план заманивания Наполеона вглубь страны, который и был осуществлен полководцем в 1812 г.[258]

Если даже поверить в истинность этого утверждения, то здесь налицо попытка возвысить чисто эмоциональное отношение в 1807 г. частного лица на уровень холодной и расчетливой официальной стратегической теории 1812 г. Мнение Дюма–мемуариста носит легендарный характер и как свидетельство, полученное из третьих рук (Барклай – Нибур – Дюма), должно быть взято под большое сомнение. Даже если такой разговор имел место, то одно дело – частное мнение командира бригады, не несущего ответственности за свои слова, коим был Барклай в 1807 г., и совсем другое – план военного министра, принятый после серьезного анализа всех деталей обстановки и трезвой оценки последствий. Так же сомнительна и другая логическая линия, прослеженная М. И. Богдановичем, что якобы разговор с Барклаем Нибур передал Г. Ф. К. Штейну, от него по цепочке план узнал К. Ф. Кнезебек, а затем Вольцоген, а потом уже Фуль и Александр I[259]. Версия, которую очень хорошо принимали на веру в ХIХ столетии, для нашего времени чересчур сложна, этот разговор, передавшийся через пять слушателей, можно сравнить только с испорченным телефоном.

Дворец в Вильно (совр. Вильнюс), где останавливался Наполеон

Необходимо заметить, что большинство авторов предвоенных планов выступали за ведение оборонительных действий, и среди них проект Фуля отличался лишь деталями, суть которых состояла в создании фланговой позиции, ставившей под угрозу коммуникационную линию противника. При сравнении планов Фуля и взглядов Барклая надо сказать, что в основе их лежала однотипная концепция. Но, по замечанию В. В. Пугачева, идеи Фуля были изложены «в такой педантично–абстрактной, не считающейся с реальностью форме, что его предложения не могли осуществиться даже в самой минимальной степени»[260]. Это мнение ученого наталкивает на мысль, что план Фуля уже в 1811 г. должен был маскировать настоящий ход подготовки к войне. Кроме того, несмотря на формальный момент сходства, планы Фуля и Барклая по существу были противоположны в предлагаемых мероприятиях для реализации отступления. Проекты Фуля четко, чуть ли не по часам, регламентировали все действия войск и тыловых учреждений, привязывали все передвижения армий, вне зависимости от возможных ситуаций, к избранной им фланговой позиции, которая мыслилась как панацея от полководческого гения Наполеона. Весь комплекс военно–оперативной документации свидетельствует, что разработанный Фулем план, от отдельных действий до общего замысла, не соответствовал его четко расписанным указаниям. Напротив, в представленных на рассмотрение планах Барклая везде присутствовала мысль, что реальности войны могут оказаться богаче довоенных представлений и предвидений. Его фраза «действовать по обстоятельствам» звучала как лейтмотив, и она очень часто встречалась в проектах, приказах, деловой переписке военного министра. Опыт предшествующих войн глубоко видоизменил и тактику боевых действий, и саму русскую военную доктрину. Барклай понимал, что командующему необходимо предоставить широкую самостоятельность в выборе тактических решений, а не сковывать жесткими рамками планов, расписанных с прусской методичностью и мелочностью. Не случайно в его проектах сразу закладывались несколько возможных ситуаций, лишь контурно определялись действия русских частей и не ставились точные ограничения в географических пределах, что создавало предпосылки для проявления инициативы младшим военачальникам. Инвариантность – вот принципиальное отличие взглядов Барклая от фулевских планов–регламентов.

Переписка между Барклаем и главнокомандующими армиями и командирами корпусов свидетельствует, что в Петербурге в марте 1812 г. была выработана идея операционного плана и принято решение при приближении Великой армии перейти первыми границу, а затем начать отступать на свою территорию, тем самым затруднить движение противника[261]. Предполагалось, что Наполеон основные силы соберет в районе Варшавы, поэтому наступать будет 1-я Западная армия, а армия Багратиона начнет отступление на Житомир и Киев. Глубина фронта русских действий на территории противника предполагалась минимальной, тем более что Наполеон форсировал движение к русским границам. 4 апреля, узнав о занятии французами Кенигсберга, Барклай писал Александру I: «Едва ли можно будет нам правым корпусом и первою армиею предпринять ни что другое, как только опустошение некоторого пространства неприятельской земли»[262].

Если русская стратегия к этому времени была уже выработана, то операционный план не был окончательно оформлен. В письме от 4 апреля к императору Барклай указывал, что начальникам армий и корпусов необходимо разработать «начерченные планы их операций, которых они по сие время не имеют»[263]. В ответ на предложение наступательных действий Александр I вынужден был послать копию австрийско–французского союзного договора и предложил подождать его приезда в армию, чтобы окончательно определить дальнейшие действия. Уже который раз внешнеполитические моменты заставляли колеблющегося российского императора пересмотреть планы.

Корректировка русских планов перед началом войны

С приездом Александра I в Вильно 14 апреля 1812 г. начался заключительный этап выработки русского плана. После войны Барклай в «Объяснениях о военных действиях 1-й Западной армии», отвечая на вопрос, можно ли было предпринять войну наступательную, писал: «С самым начатием ее, среди народов нам уже неприязненных, мы подвергли бы себя и с флангов и с тылу опасности… Не оставалось ничего более, как вести войну оборонительно; и она, таким образом, с совещания общего предпринята»[264]. Но борьба в высших штабных сферах вызывала колебания в вопросе, начинать ли первыми или дождаться перехода границ Наполеоном. Да и сам Барклай, как свидетельствуют его инструкции генералам в апреле 1812 г., предлагал занять часть территории противника в целях искусственного удлинения глубины района отступления[265]. Это было оправданное решение с военной точки зрения, но не брались в расчет внешнеполитические соображения. От инициативы в военных действиях пришлось отказаться, лишь вероятно, по настоянию Александра I. Кроме того, сведения разведки не оставляли сомнений, что Наполеону удалось создать численное превосходство на всей протяженности границ с Россией. Уже весной 1812 г. благодаря разведке все симптомы нападения стали настолько явными, что официальное мышление на всех уровнях – военном и гражданском – находилось во власти твердой уверенности, что Наполеон собрался воевать в самом ближайшем будущем. Так, например, после инспекционной поездки Александра I перед войной в 1-й пехотный корпус штабные офицеры П. Х. Витгенштейна уже отвечали на расспросы своих коллег о будущих действиях: «Мы будем отступать». – «Далеко ли?» – «Хотя бы и до Волги»[266].