Призрак улицы Руаяль - Жан-Франсуа Паро

XI

ЯВКА В СУД

В личности Его Величества заключена вся полнота правосудия, а советники и судьи держат от него свои должности, и власть, кою они имеют над его подданными.

Вторник, 6 июня 1770 года

Николя встал рано: он хотел в тишине составить объяснительную записку, дабы один экземпляр отдать начальнику полиции, а другой судье по уголовным делам. Расположившись в библиотеке Ноблекура, он к одиннадцати часам выполнил поставленную задачу, и решил немного подышать воздухом и поразмышлять о решающем заседании, что должно состояться сегодня вечером. При ходьбе мысль его всегда начинала работать быстрее, и хотя решения, принятые им при очередной прогулке, не всегда оказывались применимы сразу, тем не менее, накапливаясь, они, словно резервные боеприпасы, в нужный момент оказывались под рукой, помогая раскрыть очередное преступление. Широким шагом он направился в Тюильри, предоставив разыгравшемуся воображению возможность наслаждаться пестрыми уличными зрелищами.

Солнечным июньским днем сад радовал глаз своей красотой. Вдоль центральной аллеи с обеих сторон чинно выступали молодые женщины в светлых платьях, сопровождавшие детей, резвившихся вокруг или игравших в догонялки. Продажные красотки, арендовав стулья, занимали наиболее выгодные стратегические позиции и бросали на прохожих откровенные взоры, заставлявшие опускать глаза как самых стыдливых, так и самых дерзких. До полудня эти дамы завлекали тех, кто был готов пригласить их пообедать, и, надо сказать, без обеда они оставались очень редко. Квартальный комиссар поведал Николя, что с недавнего времени полиция нравов установила за ними наблюдение, но тут же уточнил, что сад Тюильри, клином заходящий во вверенный ему квартал, не подчиняется его юрисдикции, ибо королевские сады находятся в ведении советников из Ратуши. А всем известно, что стражи порядка из этого ведомства бесконечно менее строги, нежели люди из полиции. Ходили слухи, что они всегда готовы закрыть глаза на незаконную деятельность служительниц Венеры, ибо их легко подкупить, и они не гнушаются взимать дань натурой.

От этих размышлений Николя плавно перешел к Ретифу де ля Бретон и его неожиданным откровениям. Получалось, госпожа Гален занималась малопочтенным промыслом. Предчувствуя крушение семейного корабля, достойная супруга меховщика не придумала иного способа спасти будущее дочери. Он не мог этому поверить, но Ретиф, несмотря на все свои пороки, был прочными нитями связан с полицией, поэтому не в его интересах обманывать комиссара, а, следовательно, его показаниями нельзя пренебречь. Николя подозревал, что его врожденная чистота, запачкавшись снаружи при общении с неприглядной стороной действительности, решила подшутить над ним, сделав ставку на крохотную частичку его сохранившейся невинности. Но приходилось признать: госпожа Гален, еще не утратившая свежести и былой красоты, вполне могла втайне иметь свою сеть клиентуры и доставлять удовольствие множеству почтенных и добрых буржуа, пугавшихся алчности и натиска ее товарок. Имея постоянных клиентов, она, неделя за неделей, аккуратно пополняла свой шерстяной чулок. Семейная жизнь четы Гален давно разладилась, и супруг не обращал внимания на отсутствие жены. Ибо супруга от него ничего не требовала, и не возлагала на него издержки, связанные с походами в театр или в Оперу, которыми она оправдывала свои вечерние отлучки. Дорсак же, чью роль в событиях еще предстояло прояснить, прекрасно играл неблагодарную роль чичисбея, или — в худшем случае — светского сводника, вербующего за определенную плату, а возможно, и за милости, клиентов для хозяйки. В результате неожиданного открытия госпожа Гален, как одна из подозреваемых, обретала алиби, не означавшее, однако, что лавочница не повинна в преступлениях, совершенных в доме на улице Сент-Оноре. Иногда соучастие становится более тяжким проступком, нежели само преступление.

Мысли Николя продолжали витать высоко, среди маленьких белых облаков, бежавших по направлению к площади Людовика XV, где уже мало что напоминало о случившемся там пожаре. Вытянутое облачко, отличавшееся по форме от своих собратьев, навело его на размышления о покушении на Наганду. Он вспомнил нож, осторожно извлеченный Семакгюсом из спины индейца, — обыкновенный кухонный нож с деревянной ручкой; сотни таких ножей, с единственной заклепкой на рукоятке, продаются в лавках возле рынка: их не спутаешь ни с каким иным оружием. Теперь он упрекал себя, что в суматохе той безумной ночи он даже не сделал попытки расследовать это происшествие, которое, хотя и обошлось без последствий для жизни Наганды, заслуживало наименования преступления и вписывалось в цепочку преступных действий, совершенных в доме Галенов после исчезновения Элоди.

Поразмышляв еще немного, он решил уточнить кое-какие детали, а затем стал убеждать себя, что попытка убийства каким-то образом соотносится с прекращением барабанного боя, которым сопровождались загадочные обряды индейца микмак. Но определить последовательность событий он пока затруднялся. После первой части обряда экзорцизма отец Ракар велел всем «расползтись по своим норам»: Николя запомнил необычное выражение экзорциста. Следовательно, все члены семьи Гален снова попадали под подозрение, ведь пока он сам, Семакгюс и экзорцист пребывали возле одержимой, каждый из обитателей дома мог подняться на чердак и нанести удар Наганде. Оружие явно взяли на кухне, поэтому для проверки этой версии надо бы расспросить Мари Шафуро.

Готовясь к дознанию в Большом Шатле, следовало не только доставить всех подозреваемых, но и собрать все улики и проследить, чтобы их разложили в надлежащем порядке. В этом хлопотном деле ему придется обратиться за помощью к привратнику, папаше Мари, и, разумеется, к Бурдо. Он мысленно перебрал предметы, необходимые выставить на всеобщее обозрение, дабы они помогли ему в проведении дознания; он надеялся, что хотя бы часть улик окажет необходимое воздействие на подозреваемых. Прежде всего, следует разложить вещи Элоди Гален: желтое шелковое платье со свободной спиной, корсаж цвета спелой соломы, корсет из белого шелка, две юбки, серые нитяные чулки, черную бусину, найденную у нее в руке, и непременно соломинки. К ним добавить два выходных костюма Наганды, аптекарский флакон, бинты, вытащенные из-под кровати сестер Гален, платок с инициалами «C.G.», найденный в амбаре монастыря Зачатия, письмо Клода Галена брату, завещание, заново нанизанные обсидиановые бусы, и, наконец, кухонный нож, которым ранили Наганду. Он подумал, что если взять парочку портновских манекенов и облачить в одежды Элоди и индейца, то неожиданное зрелище наверняка заставит содрогнуться даже самые закаленные натуры.

В первый раз после процедуры изгнания дьявола в памяти Николя вновь всплыли картины безумств Мьетты, свидетелем которых он стал. До сих пор ему удавалось прогонять их, убеждая себя, что к расследованию они не имеют никакого отношения. Его разум отказывался признавать реальность припадков служанки, а напоминание о них грозило превратить их в навязчивую идею. Но существовал риск, что Мьетта вновь впадет в прежнее состояние. Так все же, с какой силой, с каким влиянием пришлось ему столкнуться? Таинственные явления, воздействие которых он испытал в своей комнате на улице Сент-Оноре, показались ему своеобразным предупреждением, побуждавшим его продолжать расследование, в то время как выходки одержимой Мьетты свидетельствовали о присутствии злого начала и нисколько не способствовали раскрытию загадки. Но как только ритуал завершился, Мьетта, умиротворенная и свободная от недуга, впала в сомнамбулическое, необычное, но естественное состояние, и привела их в подвал, на место, где закопали убитого новорожденного младенца.

Июньское солнце постепенно согрело Николя, и он, желая отвлечься от мрачных мыслей, устроился на террасе Фельянов. Тотчас явилась толсторожая кумушка и потребовала с него два су за стул. Он заплатил, а потом закрыл глаза и тотчас невольно задремал, невзирая на громкое воркование голубей в листве больших каштанов и пронзительные крики детей, перекрывавшие далекий шум экипажей, пересекавших площадь Людовика XV. Усталость, накопившаяся за многие, без отдыха, дни и бессонные ночи, взяла свое: он очнулся далеко за полдень. Времени оставалось в обрез, и он почти бегом пересек сад и, выскочив на набережную, поспешил в Большой Шатле.

Папаша Мари сидел у себя в привратницкой и в одиночестве поглощал кусок телятины, положенный на тарелку и обложенный дымящейся яичницей с салом, которую привратник с чувством выкладывал на широкие ломти свежего хлеба. Пригласив комиссара разделить с ним трапезу, он, желая окончательно лишить гостя повода для отказа, прибавил, что к трапезе кабатчик из ближайшего заведения обещал доставить свежего пива. Николя не заставил себя упрашивать, и пока они ели, папаша Мари жаловался, что телячья вырезка, которую он сегодня утром отнес в печь к соседнему булочнику, за время приготовления потеряла и в весе, и в количестве, и он подозревает булочника в мошенничестве. Николя успокоил его, напомнив, что в Геранде его кормилица Фина говорила то же самое каждый раз, когда относила жарить в печь к булочнику свою знаменитую утку в яблоках. Утешая старика, он заметил, что жаркий, но равномерный огонь, образующийся в печи для выпечки хлеба, исключительно хорош для мясных блюд, и ради результата можно поступиться некоторыми неудобствами, по большей части выдуманными. Они вспомнили свою родную Бретань, и папаша Мари решил, что им непременно надо выпить его знаменитой настойки, той, что забирает душу, воспламеняет внутренности и оживляет мертвых. Боясь обидеть старика, Николя согласился, но украдкой опрокинул половину стакана на ломоть хлеба. Затем он дал указания, в каком порядке разложить улики, хранящиеся в шкафу дежурной части. Папаша Мари сказал, что неподалеку живет одна швея, и она за приличное вознаграждение могла бы предоставить им два манекена из своей мастерской.