Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Держись, Матвей Сергеевич, держись, родной!
Артемонов, как ни высоко он оценивал джаметкины способности, не верил, что тот перемахнет бревна, находившиеся почти на высоте человеческого роста, а потому уже видел себя в канаве, всего переломанного, однако когда он открыл глаза, то оказалось, что страшная телега осталась позади, а Джаметка по-прежнему мчится вперед. Всего ничего оставалось до ворот, но на пути было еще одно препятствие: к башне вел крутой склон, и весь он был покрыт слоем блестящего, почти не тронутого таянием льда. Это был приговор: Джаметку на такой скорости не свернешь быстро на обочину, да и там его не ждет ничего хорошего. Если же конь окажется на льду, то уже через пару мгновений он, в крови и с переломанными ногами, будет лежать внизу около башни, а вот где будут в это время Матвей с Архипом… Но Артемонов недооценивал ливненских аргамаков, и поклялся себе, после этого случая, уж точно не жмурить больше глаза. Умное животное само, увидев огромное зеркало льда, почти остановилось, потом потихоньку, шагом, перебралось на более безопасную часть дороги, и шажок за шажком спустилось вниз.
– Ты еще, Матвей, не видал, что они у нас на Масленицу выделывают! – гордо заметил Архип.
Спасение! Джаметка выбрался на ровную поверхность и с удвоенной силой, припадая к земле, как борзая, устремился к воротам. Его всадники воспряли духом, выпрямили спины, стряхнули с себя по паре особенно надоедливых дубовых веток, и уже приготовились ворваться под своды Боровицкой башни, как всем их надеждам пришел конец. Узкий створ ворот был перетянут ржавыми цепями, внизу, вверху, и крест-накрест, а в стороне от них стояли стрельцы – те самые, от которых по всему Кремлю бегали уже так долго Матвей с Архипом.
Лихой Джаметка и сам понял, что пора останавливаться, уперся передними копытами в подтаявший снег, фыркнул, и доехал волоком до самого стрелецкого головы. Тот стоял не шелохнувшись. Он лишь кивнул головой, и Архип с Матвеем понуро слезли с лошади. Они молча погладывали на стрельца, молчал и он. Мимо ехали и ехали, не сбавляя хода, все новые и новые возы, и тащились тяжело в замерзшую гору насквозь потные, несмотря на холодную погоду, мужики с корзинами и тюками на спинах. Носились туда-сюда с неимоверной скоростью подымочники, сытники, конюхи, куретники, помясы и прочие бесчисленные служители царского дворца в красных кафтанах с орлами, а многие и в самом обычном мужицком платье. Но колоритная сцена, разворачивавшаяся на их глазах, нисколько не привлекала внимания никого из них.
– Ну что же, судари, набегались, или еще где в Кремле не бывали? Бегите, мы подождем. Торопиться-то некуда.
Голос и внешность стрельца и Матвею, и особенно Архипу, показался очень знакомым – до того, что Хитров даже изменил своей обычной привычке забалтывать противника, и стал, молча, искоса бросать на Артемонова удивленные и как будто оценивающие взгляды. Матвей же до поры до времени стоял, мрачно опустив голову и рассматривая полурастаявший снег, дорожную грязь да потрескавшиеся сапоги стрельцов, но стоило ему поднять взгляд на стрелецкого голову, как выражение изумления и страха молниеносно отразилось в его глазах.
– Но нет… – одновременно пробормотали Артемонов и стрелец, а суровое и грубое лицо последнего вдруг расплылось в удивленной улыбке.
– Матюшка?!
– Да нет же, Мирон, не может этого быть!
– Да как же не может, еще как может, что же я – Артемонова от Свиньина, Кошкина и Собакина не отличу? Иди-ка сюда, лягушонок!
К полному изумлению рядовых стрельцов, некоторые из которых стояли с приоткрытыми ртами, а которые поумнее – просто вытаращив глаза, царев стременной полусотенный принялся обнимать государственного преступника, за которым уже не один час они вели тяжелую погоню, то страдая от извозчичьей оглобли, то протирая и без того потрепанные казенные кафтаны на крутых кремлевских склонах. Мирон Артемонов, стоило с его лица сойти привычному казенному равнодушию и черствости, превратился в постаревшую, поседевшую и, прямо сказать, побитую жизнью копию брата. Он немногим был старше Матвея, но, видать, стрелецкая служба, даже и в Кремле, была все же потяжелее купецкой доли.
– Так-так, но давай, все же, и в грамоту заглянем. Служба!
Мирон извлек из-за пазухи грамоту, которую, неизвестно, как и когда успев, передали ему обиженные дьяки. Опытный Мирон знал, что подобные грамоты были заготовлены у крапивного семени на все случаи, поэтому, в отличие от вновь помрачневших Матвея и Архипа, был весел. Подчиненные же старшего Артемонова и вовсе стояли с выражением лиц посетителей балагана, приготовившихся к привычному развлечению. Один из них, здоровенный и, по всему видно, деревенский детина, не выдержал, и прыснул в кулак еще до того, как Мирон начал читать. Тот строго глянул на детину, покачал безнадежно головой, и приступил, пропуская самые скучные дьяческие пассажи:
– «Сии злые и пронырливые злодеи… обманом в Государев и его милости боярина Ильи Даниловича Иноземский Приказ проникнув… матерной лаею, меня, холопа государева, дьяка Полуэхта Кузьмина сына Калинина да товарища моего, площадного подьячего Сеньку Петрова, лаяли, да грозились до смерти прибить… да похитили денег две полушки, кувшин квасу и четверть старого калача, и мы, государевы холопи, оттого чуть голодной смертью не померли… да влыгались они, воры, в высокое имя боярина и окольничего Богдана Матвеевича Хитрово, государева ближнего человека… Просим нас, холопов государевых, от таких воровских людей уберечь, и достойною казнью тех воров казнить».
Подождав, пока веселый смех стрельцов утихнет (смеялись, впрочем, одни стрельцы, но отнюдь не Матвей с Архипом), Мирон задорно взглянул на погрустневших приятелей, и сказал:
– Да, это дыба, конечно… Но у меня на тебя, братец, другие виды!
Глава 10
Следующий день был ясным и морозным, и яркое мартовское солнце преобразило Москву. Заблистали все многочисленные кремлевские купола, и даже полурастаявший серый снег, в который, как в рубища, были наряжены все улицы, превратился в сияющие ризы. На небе не было ни облачка, а
