Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

Вот, например, Инес Беншарки. Я ведь всего лишь хотел помочь ей почувствовать себя в Ланскне как дома. И чем все это обернулось? Ну ладно, теперь за нее в ответе отец Анри. Флаг ему в руки! Пусть теперь он попытает счастья там, где я потерпел неудачу. А я наконец-то от нее свободен.

Все эти мысли бродили у меня в голове, пока я наблюдал, как последние из жителей Маро входят в мечеть. Улицы вновь опустели, и сейчас я мог бы уйти, никем не замеченный. Но я никуда не ушел, а зачем-то двинулся прямо к причалу.

Я понимаю, отец мой, это был совершенно неразумный поступок. Ведь я мог бы покинуть Ланскне, не попрощавшись даже с друзьями. Ничего не сообщив даже епископу. Но я отчего-то не мог уйти, не повидав ее — женщину, которая со дня своего появления в Ланскне ни разу даже лицо свое мне не показала, ни разу не ответила на мои приветствия и лишь в крайней необходимости неохотно роняла несколько слов. Почему же меня так тянет к ней? Соня сказала, что она ведьма, и я ответил, что ведьм на свете не существует. Но я солгал, отец мой. Я и прежде был знаком с несколькими ведьмами.

Я подошел еще чуть ближе к уткнувшемуся в берег судну. Дождь почти прекратился, сменившись тончайшей изморосью. Над трубой плавучего дома вилась струйка дыма. Кстати, эта Инес Беншарки вполне могла бы уже вернуться к себе на площадь Сен-Жером, если б тогда позволила мне помочь с ремонтом. Но нет, ей приятней было вышвырнуть меня из своего дома, точно вора какого-то! Вполне возможно, именно она натравила на меня тех мерзавцев, которые тогда ночью меня избили. Кстати, что это они все повторяли? Ах да: Это война. Держись от нее подальше…

Но теперь-то я знаю, кто на самом деле устроил пожар. Я наконец могу очистить свое имя от клеветы; одно слово епископу — и меня восстановят в прежней должности. А отец Анри Леметр и Каро Клермон пусть подавятся своими сплетнями. И пусть все в Ланскне узнают, что я был обвинен несправедливо…

Но тогда я предам доверие Сони Беншарки. Ведь она передо мной исповедалась! Неофициально, конечно, но это была самая настоящая исповедь. А тайна исповеди священна. Значит, даже если мне и удастся поговорить с Инес, я все равно не смогу сказать ей правду. Пожалуй, лучше все же уйти прямо сейчас, сохранив остатки былой гордости. Да, надо уйти прямо сейчас. И все же…

Этот плавучий дом похож на причаленный к берегу гроб, а эта женщина прячется под своим покрывалом, точно за шторкой в исповедальне… Господи, что я надеюсь от нее услышать?! Может, это мне в первую очередь необходимо исповедаться?

Я подошел еще ближе. По поверхности Танн, точно камешки, молотили крупные капли дождя. Черный плавучий дом слабо светился в зеленоватом свете зари. Я, должно быть, простоял там, под деревьями, очень долго, потому что через некоторое время на улице вновь послышались звуки голосов, напомнив мне, что утренний намаз закончен и люди расходятся по домам.

На судне по-прежнему было тихо. Но я был уверен: она там. Я поднял с земли камешек и метнул его. Камень ударился о палубу, два раза подскочил — и снова воцарилась тишина.

Но через некоторое время дверь тихо отворилась, и на палубу вышла та женщина. Я был уверен, что меня она не заметила; однако она продолжала всматриваться в полумрак, царивший на берегу под деревьями, хотя испуганной отнюдь не выглядела. И я понял: она кого-то ждет.

Может, Карима Беншарки? Впрочем, мне нет до этого дела. Но я все же не мог уйти; стоял и смотрел на нее сквозь ветви деревьев, чувствуя себя одновременно и виноватым, и странно возбужденным. В этом было нечто от тайного наслаждения, свойственного вуайеристам: находясь снаружи, подглядывать за тем, что внутри, и при этом твердо знать, что тебя никто не видит…

Женщина прошлась по палубе. Уверенная, что находится в полном одиночестве, она двигалась легко и изящно, как танцовщица, и шаги ее были почти бесшумны. Ветер, точно партнер по танцу, подхватил ее черное одеяние, и я вдруг увидел под ним яркий проблеск чего-то бирюзового.

Это меня слегка удивило. Мне казалось, что на ней абсолютно все должно быть черного цвета, как если бы ее тело было обернуто несколькими слоями черной обгоревшей бумаги. А она вдруг подняла вверх обе руки, словно желая, чтобы ветер подхватил ее и поднял над землей, затем заложила руки за голову и развязала тесемки своего никаба, скрывавшего лицо…

Нет, отец мой, ее лица я не увидел, ибо она не обернулась. Так и стояла лицом к реке, и никаб черным флагом трепетал в ее пальцах. Ах, если б только она обернулась…

Я понимаю, отец мой, сколь греховно это звучит. И могу сказать в свое оправдание только то, что, должно быть, в эту минуту Черный Отан лишил меня ра-зума. Я громко окликнул ее по имени. Она уже начала поворачиваться ко мне, но тут у меня за спиной раздался какой-то звук, и мне что-то набросили на голову — возможно, куртку или шарф. Потом меня с силой толкнули в спину, я неловко упал на колени, а кто-то навалился на меня сзади, своим весом придавив меня, распластанного, к земле, и согнутой в локте рукой сдавил мне горло. Я тщетно пытался оторвать от себя его руку. Я задыхался. Перед глазами у меня уже расцвели черные хризантемы…

Я знал: давление на сонную артерию даже средней силы максимум через десять секунд способно вызвать потерю сознания, а через минуту, если давление не ослабнет, наступит смерть.

Я чувствовал, как налетевший Черный Отан, холодный, стремительный, безжалостный, заполняет мою голову, пожирая мой разум и увлекая меня куда-то во тьму.

Autan blanc, emporte le vent.

Еще две секунды…

И меня не станет.

Глава пятая

Среда, 25 августа

К тому времени, как мы наконец вышли из дома, уже миновал полдень. Задержались мы отчасти из-за Розетт — сперва она помогала мне делать трюфели, а потом захотела помочь их разнести. И вот теперь она шла впереди в своих красных резиновых сапогах и не пропускала ни одной лужи, во весь голос распевая: «Бам бам БАМ, БАМ бадда-БАМ!» Анук с Алисой остались дома, а я тащилась следом за Розетт и тщетно пыталась обуздать свои грешные мысли.

Я боролась с искушением позвонить Ру, прекрасно зная, что ему больше нечего мне сказать. И потом, если даже мои подозрения в какой-то степени справедливы, то именно я, а вовсе не Ру и не Жозефина, оказалась в затруднительном положении. Моя мать была права: я не предназначена для жизни с одним и тем же мужчиной. И Ру никогда не был мне по-настоящему нужен. И мне не следовало тогда вмешиваться в их отношения с Жозефиной.

Ветер, пожалуй, чуть ослабел, но дождь хлестал с прежней, совершенно безжалостной силой. Сегодня, правда, дождь был теплый, как материнское молоко. Я все думала об Инес Беншарки и о том, почему Соня и Алиса так уверены, что Инес — любовница Карима. А что, если и Жозефина теперь воспринимает меня всего лишь как любовницу Ру? Как подлого скорпиона, как ведьму, которая отравила ей жизнь?

Понимаю, мне, наверное, следовало бы уехать отсюда прямо сегодня. Мне следовало бы вернуться домой, пока я еще могу это сделать. Хотя не слишком ли поздно? Я уже настолько втянута в жизнь Маро. И не могу бросить Алису. И мне пока не удалось разобраться в проблеме Инес Беншарки. Да и Рейно я обещала помочь — он так хочет очистить свое честное имя и восстановить репутацию. Не прошло и двух недель, а я уже опутана полудюжиной тайн: я знаю, что Дуа прячется от матери в комнатке на чердаке, а Оми поедает кокосовое печенье в знак презрения к рамадану; я много еще чего знаю, но таков уж Ланскне. С виду он совершенно безобидный — старые покосившиеся домишки, штокрозы, цветущие под прикрытием стен. Но это лишь уловка, способ завлечь в свои сети неосторожного. Подобно росянке, заманивающей насекомых своими медовыми тычинками, чтобы затем пожрать их, Ланскне затягивает меня все глубже и легко удерживает с помощью созданных им тайных связей…

На мосту я увидела Пилу с Владом; они ловили рыбу и уже промокли насквозь, но ни тот, ни другой, похоже, не обращали никакого внимания на столь ничтожную неприятность — во всем мире подобная беспечность свойственна только маленьким мальчикам и собакам.

— Я тут шоколадные конфеты сделала, — сказала я. — Хочешь попробовать?

Пилу просиял. Улыбка у него на редкость заразительная; но даже при всех моих нынешних знаниях я не находила в нем ничего общего с Ру. Глаза у Пилу, безусловно, материнские, и эту неугомонность, эту чрезвычайную энергичность он тоже унаследовал от нее, хотя в нем нет ни капли той неловкости, которая так свойственна Жозефине. Умный и счастливый мальчик. Но если те мои подозрения справедливы, то именно я украла у него отца.

Я выбрала для Пилу молочно-шоколадный трюфель и сказала: