Когда загорится свет - Ванда Василевская

— Кто там? — забеспокоилась Фрося.

— Это я, душечка, пришла спросить, нет ли у тебя немножко керосина, а то я было хотела чайку на примусе, а керосина-то и нет… Мне показалось, что в бутылочке еще осталось, а там уж ни капли… А то у тебя подогрею, печка-то еще топится, так я принесу чайник…

— Дай керосину, Фрося, он там за печкой стоит.

Фрося, хмуро поглядев на старуху, стала переливать керосин в маленькую бутылочку.

— Да ты не хлопочи, душечка, я лучше присяду, обогреюсь, а он тут на печке живо закипит.

— Нет, нет, у нас тесно.

— Я немного места займу… Вот здесь, в уголке, сяду…

— Вот вам керосин и идите своей дорогой. — Фрося сунула ей в руки бутылку.

— Что ж ты так, Фрося, — заступился Степан, но старуха испугалась и уже засеменила к выходу.

— А что? Что ей тут делать? — возмутилась Фрося. — Что она здесь сидит и высматривает? Чужой смерти дожидается, старая ворона. Уж я ее знаю, от нее ничего хорошего не жди…

— Какой смерти?

— Покойников ищет: очень уж она покойников любит, — серьезно пояснила толстая жена слесаря. — Какие бы ни были похороны, дождь не дождь, мороз не мороз — помчится… А видно, как похорон-то нет, так ей и тошно…

— Тьфу!

— Тоже еще — развели!.. Налей, Фрося, налей…

— Правильно, Аркаша, давай выпьем.

— Вот за это люблю я тебя, Степан, — выпить так выпить…

Они сели вдвоем, обнявшись, на кровати и любовались насупленной Ефросинией, которая хозяйничала в комнате.

— Эх, красавица, а, Степан?

— Что красавица, то красавица…

— Брови-то какие…

— Эх, брови… Как ласточки, верно, Аркаша?

Фекла Андреевна тихонько закрыла дверь и пошла обратно наверх. Но домой ей идти не хотелось. У двери Дорошей она остановилась.

— Прости, душечка, я вижу, что у вас еще свет, вот и зашла… Скажи-ка, нет ли у тебя огарочка свечки? Последний кончился, а еще совсем рано, ни спать ложиться, ни впотьмах сидеть. Разреши, я зайду на минуточку, а то лестница такая крутая, запыхалась я.

Людмила, подняв голову от корыта, неприязненно взглянула на нее.

— Садитесь, садитесь, только свечки, кажется, нет.

— А ты стираешь? Разве сегодня мыло давали?

— Давали.

— Беда с этим мылом! Как ни экономь, как ни береги, все равно не хватает… Сырое?

— Не очень.

— А то в прошлом месяце такое было сырое, что никуда.

— Можно подсушить.

— Подсушить, это если запас есть, а так…

Она вздохнула.

— Ну, у вас ведь не так уж много стирки.

Людмила усиленно оттирала рубашку Алексея и злилась. Дня не пройдет, чтоб не притащилась…

— А я случайно зашла к Фросе. Что только на свете делается! Один муж и другой муж, пьют, танцуют, откуда только у них деньги на все это?

— Наверно, тот привез.

— Первый-то? Ну, а все же, как же так? Все вместе, будто ничего не случилось, и песни, как на свадьбе.

Людмила рассердилась. Воротничок был грязный, и узкая темная полоска не отстирывалась.

— А что же им делать? Перестрелять друг друга, что ли?

Старуха замахала руками.

— Что ты, что ты, душечка! Но надо же как-то по-божески.

— Сейчас в бога не верят.

— Я знаю… И что, легче от этого? Не легче. Так уж пусть всякий по-своему…

— Вот именно, — резко оборвала Людмила. Ее раздражало это ворчанье, ей хотелось слышать, о чем говорят Ася с Алексеем. Вернее, о чем говорит Алексей с Асей.

Фекла Андреевна заметила ее взгляд.

— Алексей Михайлович дома, я вижу…

— Дома, конечно.

— Да, да, душечка. С дочкой сидит, просто посмотреть приятно.

Людмила невольно бросила взгляд в комнату. В светлом кругу от лампы две головы, светлая и темная. Ася что-то со смехом доказывала, смеялся и Алексей.

— Хорошая у вас девочка, Людмила Алексеевна. Только… — она запнулась. Людмила подняла на нее глаза. — Зачем она ходит к этим милиционерам? Я сама видела, как она играет с девчонкой.

— Ну и пусть ее играет.

— Конечно, я ничего не говорю, душечка, только хорошо ли это? Все же такая семья…

Людмила не ответила. Вода остыла, она подошла к печке и долила из котла кипятку.

— А то теперь куда попало ходят, с кем попало водятся, а ничего хорошего из этого не выходит. Раньше, бывало…

— Раньше было раньше, это прошло и не вернется, Фекла Андреевна, а нынче по-другому.

— Я знаю, душечка, я знаю, — вздохнула старуха. — Я ведь ничего и не говорю, а так только… Вы уже поужинали?

— Ужинали.

— Надо и мне пойти что-нибудь приготовить… Хотя я на ночь-то не очень… Так как же со свечкой?

Свечка была, Людмила прекрасно помнила, что она лежит в комоде, но она не могла больше выносить этого попрошайничанья. Тем более что у старухи наверняка стоит ящик свечей — не меньше чем ящик.

— Нет у меня, мы зажигаем лампу, зачем мне свечка?

— Ни огарочка?

— Ни огарочка, — сказала она, глядя в глаза старухе и удивляясь собственной смелости.

Фекла Андреевна вздохнула и тяжело поднялась, обтягивая на себе черную кофту.

— Так я уж пойду, привет Алексею Михайловичу.

Людмила что-то пробормотала и с облегчением закрыла за ней дверь.

Мгновенье она еще чувствовала едва уловимый, неприятный запах старья, нафталина, какой-то затхлости, который всегда оставляла после себя Фекла Андреевна. Она открыла форточку и с наслаждением вдохнула чистый морозный воздух.

— Мама, дует, дует в ноги. И ты обязательно простудишься, ты стояла у корыта, а теперь открываешь форточку!

— Сейчас, сейчас закрою.

Она всмотрелась в обращенное к ней лицо Аси. Губы были в тени, освещенный сверху маленький носик казался еще более вздернутым. Косички смешно торчали по сторонам, но светлая головка уже снова склонилась к столу, и Ася торжествующе крикнула:

— А-шесть!

— Попало, — грустно сказал Алексей.

— Ура! Нащупала, нащупала, нашла! А что ты скажешь, папочка, если я тебе скажу: Е-два?

— Скажу, что промахнулась! А как у тебя Б-шесть?

Людмила намыливала платочки. Вот они сидят, играют в смешную детскую игру, и Алексей совсем не скучает. Он забыл обо всем на свете и играет, как мальчишка. Словно он не отец, а ровесник своей дочери. На мгновенье она позавидовала им, — они сидят там вместе, они так хорошо понимают друг друга, а она здесь, у корыта. Но она ведь даже не умеет играть в «морской бой». Разговаривать с Асей она всегда могла, но ее никогда не интересовали детские игры, которые девочка так любила. А он загорался, входил в азарт, злился, когда проигрывал. Алексей сидит, как мальчуган, и ставит точки на клетчатой бумаге, — тот самый Алексей, который сказал: «Мы дадим городу свет».

От света лампы на темных волнистых волосах зажигались блики. Минутами Алексей в задумчивости насвистывал сквозь зубы. Его правильный профиль то появлялся в светлом кругу, то снова гас в такт его покачиванию на стуле.

Людмила вышла в коридор за холодной водой, и, когда возвратилась, темная, сырая, плохонькая квартира поразила ее неожиданным уютом. От печки веяло теплом, и те двое под широким абажуром висячей лампы сидели так уютно. Да, Ася уже большая. До войны Алексей мог играть с ней только в прятки или в жмурки, а теперь они сидели, как равные.

— Иди, Людмила, сыграй с нами, кончай уже эту стирку, — неожиданно позвал Алексей, и Людмила вздрогнула, словно пойманная с поличным. Ведь не подлежит сомнению, она любит этого Алексея, с его посвистыванием сквозь зубы, с небрежным покачиванием на стуле, Алексея, который ломает голову над какими-то клеточками детской игры. Медленно, осторожно, словно выполняя ответственную работу, она стирала рукой мыло с пальцев другой руки и внимательно следила за мутными пузырями, лопающимися на поверхности воды. Да, трудно было придумать другое объяснение: она просто любит этого Алексея. А он сидит в светлом кругу лампы — он и Ася, и для нее там нет места, хоть он и зовет ее. Она почувствовала себя неуклюжей и намного-намного старше не только Аси, но и Алексея. Нет, она не могла бы с таким увлечением погрузиться в игру, поглощавшую тех двоих — светлую и темную головы, обе головы, которые она любила.

XVIII

Котел словно поднимался над землей, постепенно рос. Алексей уже ни минуты не сидел в конторе у ворот. Теперь каждое движение кирки, лома, лопаты приходилось делать осторожно, безошибочно определять, где можно ударить посильней, а где надо осторожно отстранить землю рукой. Людям вспоминалось, как они откапывали из-под развалин разрушенных домов своих близких — осторожно, чтобы не поранить, не вызвать обвала кирпичей и щебня, которые каждую минуту могли вторично похоронить людей, на этот раз уже безвозвратно.

Откапывали медленно, отказавшись от спешки, с которой работали до сих пор, словно имели дело не с мертвым предметом, не с котлом, погребенным под обрушившимся корпусом, а с живым близким существом.