Волхв - Джон Фаулз

Мы уселись в траву у пещеры, обсыхая на солнце и ветерке и доедая шоколад. Потом Алисон повернулась на спину, раскинула руки, чуть развела ноги, готовая принять солнце — и, как я понял, меня. Некоторое время я лежал в той же позе, прикрыв глаза.

Потом она произнесла:

— Я — королева Мэй.

Она уже лицом ко мне, опирается на руку. Из васильков и ромашек, росших вокруг, она кое-как сплела венок. Теперь он криво сидел на ее нечесаной голове; на губах — трогательная улыбка целомудрия. И тут, впервые за эти дни, у меня возникла явственная литературная ассоциация, на которую Алисон, конечно, не рассчитывала. Я мог точно назвать источник — хрестоматия «Английский Геликон»[74]. Мне бы припомнить, что метафора метафоре рознь, что величайшие лирики, как правило, весьма буквальны и конкретны. Вдруг показалось, что она — совсем как из стихотворения, и я ощутил бурный прилив желанья. Не из одной лишь похоти, не только потому, что сейчас она приняла самое чарующее свое обличье — неотразимо прелестная, с маленькой грудью, тонкой талией, рука упирается в землю, на локте напряженная ямочка; шестнадцатилетняя девчушка, а не женщина под двадцать пять; но потому, что через блеклые неброские слои сегодняшнего просвечивало ее истинное, уязвимое «я» — и в этом смысле душа ее была такой же юной, как тело; Ева, явленная сквозь толщу десяти тысяч поколений.

Я разрывался: любил ее, не хотел терять, и в то же время не хотел терять — или жаждал обрести — Жюли. Не то чтобы одну я желал сильнее, чем другую — я желал обеих. Мне нужны были обе, в этом я ни на йоту не лицемерил. А если и лицемерил, то в тот миг, когда допускал мысль, что надо притворяться, что-то утаивать… к признанию вынудила меня любовь, а не жестокость, не стремление высвободиться, очерстветь и очиститься — только любовь. И, по-моему, в те долгие секунды Алисон это поняла. Должно быть, она заметила на моем лице выражение боли и печали, потому что осторожно спросила:

— В чем дело?

— Не было у меня сифилиса. Все это ложь.

Внимательно посмотрела, откинулась навзничь в траву.

— Ах, Николас.

— Мне надо рассказать тебе…

— Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас. Что бы там ни было, иди ко мне, люби меня.

И мы занялись любовью; не сексом, а любовью; хотя секс был бы гораздо благоразумнее.

Лежа рядом с ней, я взялся описывать то, что произошло в Бурани. Древние греки утверждали: проведший ночь на Парнасе либо обретает вдохновение, либо лишается рассудка; и со мной, без сомнения, случилось последнее; чем дольше я говорил, тем больше понимал, что лучше бы помолчать… но меня подгоняла любовь с ее жаждой открытости. Для признания я выбрал самый неудачный момент из всех возможных, и, как многие, кто с детства привык кривить душой, переоценил сочувствие, возбуждаемое в собеседнике неожиданной искренностью… но меня подгоняла любовь с ее тоской по пониманию. И Парнас сыграл свою роль, его греческий дух; ложь тут выглядела болезненным изощреньем.

Конечно, ее прежде всего интересовало, почему до сих пор я выдумывал столь неуклюжие отговорки, но я не спешил поведать, чем притягивает меня вилла сильнее всего, пока Алисон не ощутит своеобразие тамошней атмосферы. О Кончисе я вроде бы рассказывал по порядку, но вышло, что какие-то важные детали до поры приходилось опускать.

— Не то чтоб я воспринимал все это всерьез, как ему бы хотелось. Впрочем после сеанса гипноза не знаю, что и думать. Понимаешь, когда он рядом, в нем чувствуется некая сила. Не то чтоб сверхъестественная. Не могу объяснить.

— Похоже, все это специально подстроено.

— Пусть так. Но почему я? Откуда он знал, что я приеду на остров? Я для него ничего не значу, он обо мне явно невысокого мнения. Как о личности. Все время высмеивает

— И все-таки не соображу… — Но вдруг сообразила. Взглянула на меня. — Там есть кто-то еще.

— Милая Алисон, ради бога, постарайся понять. Выслушай.

— Слушаю. — Но смотрела она в сторону. И я наконец рассказал ей. Убеждал, что нет там ничего плотского, чисто духовный интерес.

— Так уж и духовный.

— Элли, ты не представляешь, как я себя эти дни кляну. Раз десять пробовал все тебе рассказать. Мне вообще нет резона испытывать к ней интерес. Ни духовный, ни телесный. Еще месяц, еще три недели назад я не поверил бы, что такое может случиться. Не понимаю, что я в ней нашел. Честное слово. Знаю только, что околдован, покорен всем, что там происходит. Она — лишь кусочек этого. Что-то совершенно невероятное. И я… в этом участвую. — Никакой реакции. — Мне нужно вернуться туда. Не бросать же работу. У меня столько обязанностей, они сковывают по рукам и ногам.

— А девушка? — склонив лицо, она срывала метелки с былинок.

— Не бери в голову. Честно. Она — лишь малая часть.

— Что ж ты тогда выпендривался?

— Пойми, я сам не знаю, что со мной.

— Она красивая?

— Если б я хотел от тебя отделаться, это можно было устроить гораздо проще.

— Она красивая?

— Да.

— Очень красивая.

Я промолчал. Она закрыла лицо ладонями. Я погладил ее по теплому плечу.

— Она совсем не похожа на тебя. Не похожа на современную девушку. Трудно объяснить. — Она отвернулась. — Алисон.

— Веду себя, как… — Не договорила.

— Ну, не смеши людей.

— Что-что?!

Тяжелая пауза.

— Послушай, я изо всех сил, первый раз за свою гнусную жизнь, пытаюсь быть честным. Да, я виноват. Познакомься я с ней завтра, сказал бы: иди гуляй, я люблю Алисон, Алисон любит меня. Но я встретил ее две недели назад. И увижусь снова.

— И не любишь Алисон. — Она смотрела мимо меня. — Или любишь, пока не подвернется какая-нибудь посимпатичней.

— Глупости.

— А я и есть глупая. Одни глупости, что на уме, что на языке. Я дура набитая. — Встала на колени, набрала воздуха. — И что теперь? Сделать книксен и удалиться?

— Я сам понимаю, что запутался.

— Запутался! — фыркнула она.

— Зарвался.

— Вот это вернее.

Мы замолчали. Мимо, кренясь и виляя, пропорхали две сплетшиеся тельцами желтые бабочки.

— Я просто хотел, чтоб ты обо мне все знала.

— Я о тебе все знаю.

— Если б действительно знала, с самого начала отшила бы.

— И все-таки — знаю.

И вперилась в меня холодным серым взглядом; я отвел глаза. Встала, пошла к воде. Безнадежно. Не успокоишь, не уговоришь. Никогда не поймет. Я оделся и, отвернувшись, в молчании ждал, пока оденется она.

Приведя себя в порядок, сказала:

— И, ради бога, ни слова больше. Это невыносимо.

В пять мы выехали из Араховы. Я дважды пробовал возобновить разговор, но она меня обрывала. Все, что можно было сказать, сказано; всю дорогу она сидела молча, чернее тучи.

У переезда в Дафни мы были в половине девятого; последние лучи заката над янтарно-розовой столицей, далекие самоцветы раннего неона в Синтагме и Оммонье. Вспомнив, где мы были вчера в это же время, я взглянул на Алисон. Она подкрашивала губы. Может, выход все-таки есть: отвезу ее в нашу гостиницу, займусь с ней любовью, движениями чресел внушу, что люблю ее… и правда: пусть убедится, что ради меня стоило бы помучиться, и прежде и впредь. Я понемногу заговорил об афинских достопримечательностях, но отвечала она односложно, через силу, и я умолк, чтоб не позориться. Розовый свет сгустился до фиолетового, и вскоре настала ночь.

По прибытии в пирейскую гостиницу — я забронировал номера до нашего возвращения — Алисон сразу поднялась наверх, а я отогнал машину в гараж. На обратном пути купил у цветочника дюжину красных гвоздик. Отправился прямо к ее номеру, постучал. Стучать пришлось раза три; наконец она открыла. Глаза красные от слез.

— Я тут цветов принес.

— Забери свои подлые цветы.

— Слушай, Алисон, жизнь продолжается.

— Да, только любовь закончилась.

— Зайти не пригласишь? — выдавил я.

— С какой стати?

Комната за ее спиной, в проеме полуоткрытой двери, была погружена в темноту. Выглядела Алисон ужасно; маска непреклонности; острое страдание.

— Ну впусти, поговорить надо.

— Нет.

— Пожалуйста.

— Уходи.

Я оттолкнул ее, вошел, прикрыл дверь. Она наблюдала за мной, прижавшись к стене. Глаза блестели в свете уличных фонарей. Я протянул ей букет. Она схватила его, подошла к окну и швырнула во мглу — алые лепестки, зеленые стебли; замерла у подоконника, спиной ко мне.

— Эта история — все равно что книга, которую дочитал до середины. Не выбрасывать же ее в урну.

— Лучше меня выбросить.

Я подошел сзади и обнял ее за плечи, но она сердито высвободилась.

— На хер иди. На хер.

Я сел на кровать, закурил. Снизу, из динамика кафе, размеренно зудела македонская народная мелодия; но мы с Алисон были словно отъединены от окружающего какой-то обморочной пеленой.