Никколо Макиавелли - Кристиана Жиль

Веттори, задним числом осознав, насколько безжалостным было его последнее письмо к Никколо, долго распространялся о своих трудностях: «Наши старания, мои и Паголо, вытащить гонфалоньера из дворца целым и невредимым и вывезти его из города весьма навредили нам». Но кто уговорил братьев Веттори спасти Содерини, если не Макиавелли? Сознательно или нет, но не обвинял ли его Франческо в том, что теперь вынужден сидеть между двух стульев? Не в этом ли кроется причина его нежелания помочь? Конечно, хотя его положение и не столь шатко, как ему кажется, а его покровители сильнее, чем он готов признать, ему необходимо вести свой корабль с большой осторожностью, а Никколо — весьма неудобный пассажир; кроме того, он ничего не может ждать от него взамен: их положение слишком неравно. Веттори, хотя и подчеркивает свою простоту, принадлежит, подобно Ручеллаи, Сальвиати и Ридольфи, к флорентийской аристократии. Его дворец возвышается на берегу Арно, менее горделивый, чем дворец Строцци, которым и сейчас можно любоваться на нынешней Виа Торнуабони, но не менее роскошный.

Возможно ли, не лукавя и не обманываясь, отрицать, что дружба — или то, что мы так называем, — это чаще всего торг? В то же время — ибо все не так просто — Франческо искренне привязан к Макиавелли, насколько ему позволяют его природное легкомыслие и аристократический цинизм. Он не отворачивается от Никколо, напротив, стремится отвлечь его от мрачных мыслей — поговорить о женщинах и о политике. «Мне необходимо беседовать о делах государственных или умолкнуть», — стонет Макиавелли в своем последнем письме. Чтобы избежать молчания, которое рискует между ними установиться, Франческо, не сумев добиться для Никколо места, которое могло бы утолить его страсть, предложит ему «заняться переустройством Европы».

«СВИНАРНИК»

Хвалить политические суждения Никколо — самые точные из ему известных, утверждает Веттори, — значит врачевать открытую рану человека, страдающего от того, что никто не замечает его существования. Никколо тает от благодарности, ликует, оживает, и хотя, удалившись в деревню в свое фамильное имение в Сант-Андреа в Перкуссино, «он дал обет больше не заниматься политикой и не говорить о ней», с легкостью нарушает ради друга эту клятву. А то, что происходит в мире, дразнит его воображение.

Уже весной 1513 года Людовик XII сделал все, чтобы отнять Милан у Массимилиано Сфорца, которого называли «колючкой в глазу у Франции». В апреле он подписал в Блуа договор с Венецией, отдав ей Мантую и итальянские земли императора. Правда, это побудило Максимилиана I и Генриха VIII в том же месяце подписать договор, по которому Франция отходила к Англии, а Северная Италия — к империи. Папа, о котором историк Муратори писал, что тот вел корабль Церкви, сверяя курс по двум компасам, давал понять и тем и другим, что готов их поддержать.

Людовик XII решил поторопить события, и в июне его армия перешла Альпы, вновь безо всякого труда захватила Милан, которому надоели швейцарцы и герцог Сфорца, но вскоре опять позорно убралась восвояси после длившейся всего час битвы при Новаре, когда спешно прибывшие на подмогу из своих кантонов швейцарцы нанесли ей новое жестокое поражение.

Король не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном государстве. В июле Генрих VIII высадился в Кале и вместе с Максимилианом в августе вошел в Теруанну, французскую крепость на границе Фландрии и Артуа, в то время как швейцарцы напали на Бургундию и 7 сентября стали лагерем под стенами Дижона. Что это означало? Крушение Франции?

На фоне происходивших в мире драматических событий между Никколо и Франческо Веттори продолжается удивительная политико-фантастическая переписка. Друзья спорят о мире, «создают» и «разрушают» союзы. Они оба прекрасно знают, что чаще всего, как напишет Веттори, «события развиваются вкривь и вкось, вследствие чего излишне о них говорить, рассуждать и спорить». Но себя переделать невозможно!

В кабинете своего деревенского дома Никколо лихорадочно строчит длинные письма к Веттори, но уже в июле он начинает писать трактат «о власти, скольких она бывает видов, как ее получают, как сохраняют и как утрачивают» — небольшой трактат «II Principe», знаменитый «Государь». Никколо очень хотел бы, чтобы Веттори помог представить его труд «Его Светлости Джулиано», которому Макиавелли его посвятил. Папе приписывают намерение, и это ни для кого не секрет, создать, по примеру своих предшественников, государство для своего брата. Если Джулиано прочтет его труд, то Никколо сможет выйти из тени, доказать, что «он не проспал и не проиграл те пятнадцать лет, что провел в заботах о делах государственных», показать, что он обладает богатым опытом, от которого государю глупо отказываться. Это также и единственный способ заставить отступить призрак нищеты, который витает над ним и приводит в ужас, потому что он слишком хорошо знает, что нищета во Флоренции вызывает презрение. Уважение и деньги даются только богатым!

Написал бы Макиавелли «Государя», если бы не испытывал страстного желания привлечь внимание Медичи, чтобы они решились наконец использовать его, даже если бы ему пришлось для начала, подобно Сизифу, катить в гору камень? Никколо не был кабинетным человеком, теоретиком, который мог быть счастлив тем, что у него наконец появилось свободное время для того, чтобы излагать свои мысли. Мыслей, внушенных событиями, у него было, может быть, даже больше, чем у других, ибо такова была его профессия. И чаще всего они шли вразрез с общепринятым мнением, потому что таков уж был его характер. Он почти всегда отстаивал противоположную точку зрения. Друзья считали это недостатком, однако радовались остроте, которую сей недостаток придавал их беседам. Вынужденное бездействие дало Никколо время «тщательно изучить предмет», хотя он бы предпочел потратить это время иначе… Но поскольку все идет так, как идет, то облекать в литературную форму рассуждения, на которые наводили и собственный опыт, и чтение (невозможно писать серьезный труд, не ссылаясь на древних авторов), используя свои доклады и переписку, иногда даже дословно, было весьма увлекательно, тем более что труд этот сопровождали не менее увлекательные дискуссии с Филиппо Казавеккья, другом Никколо.

Макиавелли был не настолько одинок и не настолько покинут богами и людьми, как утверждал. Он не только «опускается» на деревенском постоялом дворе в компании трактирщика, мясника, мельника и двоих кирпичников, но и ведет уединенные ночные беседы с «людьми Древности», одетый сообразно случаю в «царственные придворные одеяния» — в любимый удобный халат. Знаменитое описание жизни в Сант-Андреа, сделанное Макиавелли в декабре 1513 года, не следует понимать буквально, поскольку это всего лишь ироничный ответ на то, как описал Веттори свою блестящую жизнь в Риме; а общение с древними авторами, которых Никколо вопрошает и которые ему отвечают, есть не что иное, как обыкновенный литературный прием, понимающий взгляд, брошенный одним гуманистом на другого.