Фитин - Бондаренко Александр Юльевич

Мы были готовы к ответу на этот вопрос, и я дал подробную характеристику нашему источнику. В частности, сказал, что он немец, близок нам идеологически, вместе с другими патриотами готов всячески содействовать борьбе с фашизмом. Работает в министерстве воздушного флота и очень осведомлён. Как только ему стал известен срок нападения Германии на Советский Союз, он вызвал на внеочередную встречу нашего разведчика, у которого состоял на связи, и передал настоящее сообщение. У нас нет оснований сомневаться в правдоподобности его информации.

После окончания моего доклада вновь наступила длительная пауза. Сталин, подойдя к своему рабочему столу и повернувшись к нам, произнёс:

— Дезинформация! Можете быть свободны.

Мы ушли встревоженные...»[306]

Из рассказа Павла Михайловича можно понять, что сначала Фитин доложил о работе 1 -го управления или об обстановке в целом — точно не скажешь — и только потом обратился к представленному сообщению. Чувствуется также, что Сталин не проявлял к докладу разведчика особенного интереса, мысли его были заняты чем-то другим. Оно и неудивительно: человек мудрый и коварный, Сталин не мог не понимать, что сейчас его «миролюбивая политика» терпит крах, война неминуема и она должна начаться очень и очень скоро. Представленные материалы были всего лишь очередным тому подтверждением...

Если же верить профессору Байдакову, то весь разговор был сосредоточен на одном только полученном из Берлина сообщении. Мелковато как-то получается!

И ещё, небольшое уточнение. Как говорили нам некоторые люди, лично общавшиеся со Сталиным, Иосиф Виссарионович имел обыкновение называть своих собеседников по фамилиям — к примеру, Николай Константинович Байбаков, тогдашний нарком нефтяной промышленности СССР, рассказывал, что Сталин называл его «товарищ Байбаков»... Не знаем, делал ли Иосиф Виссарионович исключение для товарища Фитина, именуя его «начальником разведки»? А как же он называл начальника Разведупра Генштаба РККА генерал-лейтенанта Филиппа Ивановича Голикова, который не раз бывал у него на докладе? «Начальником военной разведки»?

А неужели несгибаемый лидер немецких коммунистов Эрнст Тельман, брошенный Гитлером в концлагерь после поджога рейхстага в 1933 году, больше не пользовался доверием Сталина? Почему же он не вспомнил и Тельмана, как немца, которому можно верить? Или списал его со счетов?

Есть, как мы сказали, и третий вариант, записанный, опять-таки, со слов Павла Михайловича, но почти по горячим следам. Елисей Синицын, вернувшийся после начала войны из Хельсинки в Москву — возращение было долгим, через Германию, Болгарию, Югославию и Турцию, — при первой же встрече со своим другом спросил, почему не была реализована информация «Монаха». Тогда Павел Фитин и рассказал ему о своём визите к Сталину, и этот рассказ вошёл в воспоминания Синицына:

«— 17 июня нарком Меркулов рано утром позвонил мне и предложил срочно подготовить все материалы, полученные от резидентур о подготовке немцев к войне против нас, для личного доклада Сталину в тот же день. Воспользовавшись предстоящей встречей, — продолжал Фитин, — я собрал все шифровки последних дней, в том числе и сообщение от “Монаха” от 11 июня о нападении на нас немцев, чтобы лично доложить Сталину и рассказать об источниках, если потребуется.

...Ровно в 12 дня вошли в кабинет, где Сталин, покуривая трубку, медленно прохаживался. Заметив их, он обратился прямо к Фитину и предложил докладывать только суть информации — кто источники и их надёжность с точки зрения преданности Советскому Союзу. Сначала Фитин коротко пересказал содержание материалов, полученных из Берлина от моего коллеги накануне вечером, подробно рассказал об источниках его информации, затем почти текстуально изложил телеграмму из Хельсинки от 11 июня, в которой сообщалось о предстоящем нападении немцев и финнов на Советский Союз 22 июня...

Информацию из Берлина и Хельсинки Сталин выслушал, продолжая ходить по кабинету, иногда останавливаясь и внимательно разглядывая докладчика. Когда же Фитин начал характеризовать источники, сообщившие информацию из Берлина, Сталин подошёл к нему почти вплотную и заставил подробно рассказать о каждом из них. Когда информация из Берлина была закончена и выслушаны сведения о каждом источнике её, Сталин сказал, что материалы надо перепроверить через другие надёжные источники и лично доложить ему. При докладе информации из Хельсинки Фитин сказал Сталину, что 11 июня источник “Монах” сообщил о подписании соглашения о вступлении Финляндии в войну против СССР на стороне фашистской Германии, которая начнётся 22 июня, Сталин резко спросил:

— Повторите, кто сообщил вашему источнику эту информацию.

— Информация получена “Монахом” от “П.”, присутствовавшего при подписании соглашения с немцами, — сказал Фитин, добавив при этом, что “Монах” надёжный источник.

Других вопросов Сталин не задавал. Наступило молчание. Сталин задумался. Затем, повернувшись лицом к Меркулову, впервые с начала доклада строго сказал:

— Перепроверьте все сведения и доложите.

Меркулов ответил:

— Будет сделано!

Наркому Меркулову вопросов не ставилось. В знак окончания встречи Сталин кивнул головой, и они вышли из кабинета»[307].

По нашему мнению, говоря об интересе Сталина именно к «Монаху», Елисей Тихонович немножко «заливает», подчёркивая значимость своей работы — ведь ту же точную дату сообщил и «Брайтенбах». А вот то, что Иосиф Виссарионович сказал Фитину: «Перепроверьте все сведения и доложите!» — это уже, явно, загнул сам Павел Михайлович. Ведь в данном случае, в данное время сказать правду он просто не мог...

Зато возвратившись 17 июня на Лубянку, он всё подробно рассказал Журавлёву и Рыбкиной, и Зоя Ивановна это добросовестно зафиксировала:

«Трудно передать, в каком состоянии мы — члены группы — ждали возвращения Фитина из Кремля. Но вот Фитин вызвал к себе Журавлёва и меня. Наш обзор мы увидели у него в руках. Фитин достаточно выразительно бросил сброшюрованный документ на журнальный столик Журавлёву.

— «Хозяину» доложил. Иосиф Виссарионович ознакомился с вашим докладом и швырнул мне. “Это блеф! — раздражённо сказал он. — Не поднимайте паники! Не занимайтесь ерундой. Идите-ка и получше разберитесь”.

— Ещё раз перепроверьте и доложите, — приказал Фитин Журавлёву.

Недоумевающие, ошарашенные, мы вернулись в кабинет Павла Матвеевича. Мы не могли понять реакции Сталина. Как и бывает в таких случаях, снова и снова принимались всё взвешивать и разбирать. Наконец Павел Матвеевич высказал предположение:

— Сталину с его колокольни виднее. Помимо нашей разведки, он располагает данными разведки военной, докладами послов и посланников, торговых представительств, журналистов.

— Да, ему виднее, — согласилась я, — но это значит, что нашей годами проверенной агентуре нельзя верить.

— Поживём — увидим, — как-то мрачно заключил Павел Матвеевич»[308].

...А ведь вполне могло случиться и так, что по какой-то неведомой нам причине гитлеровская военная машина остановилась бы за считанные часы до, как говорят военные, «времени “Ч”» — и разведчики искренне поразились бы мудростью и дальновидностью вождя. Это было маловероятно, но всё-таки...

То есть тогда, 17 июня, ещё можно было говорить о сталинском недоверии: вождь, которому привыкли верить, вполне мог оказаться прав.

Но вот после 22 июня откровенно рассказывать о том, что Сталину были представлены точные разведывательные данные, а он их обозвал «дезинформацией» — это всё равно что заявлять: «Я же говорил тогда этому старому чудаку! А он...» Вести такие разговоры в то время, да ещё на Лубянке, — это было всё равно что подписать себе приговор...

Но Фитин не был трусом и в рот начальству не заглядывал, принимая все «высочайшие» благоглупости за откровение. Поэтому друзья всё обсудили намёками и «перевели стрелки» на своё непосредственное начальство: