Повесть о детстве - Федор Гладков

- Спасет тебя Христос, тетя Паша. Дай тебе господи доброго здоровья...

Отец одобрительно поглядел на меня и, довольный, похвалился мною:

- Он у нас уже всю первую кафизму наизусть знает, в моленной поет.

А бабушка растроганно стонала:

- Так, так, милый внучек! Вишь, как ангель-то хранитель наставил тебя.

Дедушка ухмыльнулся в бороду и с притворной строгостью проворчал:

- Кнутом вот его - он еще понятливей станет.

Катя со смехом огрызнулась:

- У тятеньки и доброе слово ребенку в кнуте...

Я мучился от этого унизительного внимания к себе и готов был провалиться сквозь землю. Мне было обидно и горько, что никто из этих близких мне людей не понимал меня и не чувствовал, что творится в моей душе. Я рос у них на глазах, я больно переживал страдания матери, несправедливые жестокости деда и отца, хорошо знал характер каждого в семье и уже умел разбираться, что хорошо, что плохо: видел, как люди дурно живут между собою и стараются властвовать над другими, видел, как терз.ают и убивают самого близкого и покорного человека, знал уже и прекрасных, совестливых людей и привык оценивать поступки каждого. И как это тетя Паша, такая добрая и внимательная, не почувствовала во мне этой зрелости?

- Ты это чего, Феденька, суешь мне гостинец-то? Аль боишься? Чай, и дедушка тебя не осудит.

Я с дрожащей улыбкой пробормотал:

- Чай, я, тетя Паша, не маленький. Чай, смеяться надо мной будут, с дудочкой-то.

Отец сделал страшное лицо и зыкнул на меня:

- Чего болтаешь, свиненок!

Но Миколай Андреич пришел в восторг от моих слов и крикнул мне, повизгивая от смеха:

- Смотри, смотри, что отчубучил-то! Вот так молодец!

Не давай себя в обиду, Федя! Глиняной дудочкой тетя Паша ублажить хотела грамотного мужика. Ха-ха!..

Мать необычно смело вступилась за меня:

- Он уж больно все к сердцу берет. Все замечает да помнит.

Бабушка тоже сокрушенно проговорила:

- И не бай! Как большой, обо всем докучается.

Миколай Андреич поощрительно подмигивал мне и весело ободрял:

- Так и надо, дружок. Все замечай! Все помни... и докучайся. От этого люди умней да сильней делаются. На дураках воду возят.

Тетя Паша неожиданно схватила меня за плечи, обняла и поцеловала. Потом отодвинула меня от себя и вопросительно поглядела мне в глаза.

- Ведь вот как ты меня, племянничек, сконфузил!..

Евлашка бы в грудь мне уткнулся, как кутенок, и в дудочку бы засвистел, а ты меня в дурах оставил! Ну, да вперед мне наука.

Глаза у меня залились слезами, и я от любви к ней обхватил ее шею и прижался головой к ее плечу.

- Я тебя, тетя Паша, страсть как люблю.

- Милый ты мой!.. Да я тебя задарю, чем хошь.

Агафон вдруг захохотал на всю избу:

- Она, моя Пашуха-то, дай ей волю, все раздарит... От нищих да от детишек отбоя нет... Ну, а рачительница, хозяйка - нет таких на свете!

Евлашка все время пищал от смеха, а когда я бросился на шею к тете Паше, он подбежал к ней и тоже обнял ее.

Мать посадила нас на конце стола у самовара, а отец налил нам по стакану жидкого чаю и дал по куску сахару.

Перед нами стояла целая стопа горячих гречневых блинов, намазанных коровьим маслом, рядом - большая чашка сметаны.

Как всегда смелая, Катя вдруг крикнула, покрывая деловые разговоры мужиков:

- Ну-ка, Федя, прочитай-ка песню про царя Ивана Васильевича. Ведь это не сказка, а песня. Песня-то - быль.

Мать испугалась и побледнела, а отец опасливо насторожился. Бабушка растрогалась и заохала:

- Уж больно песня-то хороша. Такой песни у нас не пели... А ты не бойся, скажи ее. Гости-то послушают. Да и дедушка к сердцу ее принял.

Но я не боялся: я верил, что никто - ни дед, ни отец - не оборвет меня, потому что они уже почувствовали раньше неотразимую силу и красоту песни, а гости будут поражены и мной, и неслыханным ее очарованием. Эта песня была как будто моим талисманом: она окончательно обезоружит дедушку, покорит его, а в отце пробудит гордость за меня.

Я встал и сразу почувствовал, как внутри у меня все встрепенулось в горячем порыве. Должно быть, лицо у меня стало каким-то новым, невиданным. Все уставились на меня с удивлением. Даже дедушка высоко поднял брови и подозрительно насторожился. А я звонко, поющим голосом крикнул:

Ох, ты гой еси, царь Иван Васильевич!

Про тебя нашу песню сложили мы,

Про твово любимого опричника,

Да про смелого купца, про Калашникова,

Мы сложили ее на старинный лад,

Мы певали ее под гуслярный звон

И причитывали да присказывали.

Православный народ ею тешился

И всё слушали - не наслушались

Никто не проронил ни слова - все застыли, захваченные широкими, могучими словами.

Дед гладил бороду и тихо бормотал:

- Это про царя-то тоже.,. Песня-то, видно, старинная.

А отец потирал руки и, скосив голову к плечу, больше интересовался мною, чем песней, чтобы похвастаться.

Машуха сидела по-прежнему лениво, а тетя Паша ахала, качая головой, и всплескивала руками:

- Аи, батюшки! Аи, светыньки! И петь не пели, и слыхом не слыхали! Вот так дудочка. Размахнулась тетя Паша дудочкой...

Агафон, одурело нацелившись в бабушку, завыл:

Я вечор, млада, да во пиру была .. Эх!

Мамынька, давай- споем с тобой на радости...

- Чего те гнет, леший!.. - прикрикнула на него Паша, и доброе лицо ее стало жестким и острым. - Парнишку-то ошарашил. Не озоруй!

Евлашка залился звонким хохотом.

- Гулять хочу, Пашка! Я зачем к тестю приехал? Кто я тебе?

- Чучело на трубе, - отрезала Паша, а Катя схватила ее за локоть и со смехом уткнулась в ее плечо.

Я оборвал чтение и, действительно ошарашенный, сел с растерянной улыбкой.

Мать взяла мою руку и сжала ее, взволнованная, с лихорадочным блеском в глазах.

Миколай Андреич уже не смеялся, а смотрел на меня пытливо, поднимая то одну, то другую бровь. Он толкнул отца под бок и кивнул в мою сторону:

- Сын-то у тебя какой, Василий Фомич! Сразил всех.

Ты ученью его не перечь.

Отец совсем растаял и, откинувшись к стене, оправдывался :

- Я бесперечь к ученью его клоню. Поеду в извоз, рифметику и катретки куплю.

- Тут не рифметикой пахнет, голова. Тут "не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит". Федя, читай-ка еще, растревожил ты меня...

Я с радостью встал и звонко, напевно принялся читать:

Над Москвой великой, златоглавою,

Над стеной кремлевской белокаменной,

Из-за дальних лесов, из-за синих гор,

По тесовым кровелькам играючи,

Тулки серые разгоняючи,

Заря алая подымается.

Как сходилися, собиралися

Удалые бойцы московские

На Москву-реку, на кулачный бой,

Разгуляться для праздника, потешиться...

Я читал и смотрел только на Ми ко лая Андреича и чувствовал, как я расту все выше и выше, а со мной вместе растет и Миколай Андреич. Все же остальные стали маленькие и расплылись в тумане. Только ощущал я горячую, дрожащую руку матери на своей руке.

И опять заорал Агафон:

- Гулять хочу! Богоданный родитель, пьем-гуля-ам!

Уж мы пить будем

Да гулять будем,

Коли смерть придет,

Помирать будем...

Вася, наливай! А на Митьку Стоднева наплюй, родитель...

Слопает он тебя и не поморщится... К нам в долю входи...

Дедушка как будто ждал этих слов от Агафона: он оживился, засмеялся масленым лицом и хитренько пошутил:

- Не вемы, в онь же день и кто из вас лопать меня будет... Ты ведь тоже разных дураков слопать-то не прочь: не побрезгуешь ни удальцом, ни мертвецом, ни родным отцом.

- Хо-хо, тесть! Будешь брезговать - с голоду околеешь. Это вот Миколай Шурманов гол как сокол. Из него и масла не напахтаешь.

Миколай Андреич засмеялся, и морщинки на его лице потянулись к глазам.

- Сокол-то летает... свободный мальчик.

Дедушка пренебрежительно оборвал его:

- Летает бродяга по свету, и нет ему ни угла, ни привету. Шатущий бездельник!

- А мне, дорогой родитель, вся Россия - дом. Рабочему человеку все дороги открыты, и друзьев у него везде много. А тянуть лямку, как ваш Серега Каляганов, - благодарим покорно... Она вон дотянула его от сумы до тюрьмы...

Начался беспорядочный разговор и пьяная путаница.

XXVII

Пришел Сема и сел рядом со мною и Евлашей. Выпили мы стакана по три чаю, и, когда отвалились, Сема, гораздый на выдумки, позвал нас поглядеть, какую он устроил каталку. На улице, через дорогу, около кладовой, на умятом снегу надето было на толстый кол старое колесо.

Этот кол давно торчал в земле, и никто его не трогал. А зачем он торчал - неизвестно. На колесо положена была длинная слега, привязанная к спицам веревкой. К концам слеги прицеплены были на веревочках двое салазок. Сема с гордым видом мастера подошел к колесу, уперся в слегу, колесо завертелось, а салазки быстро помчались по кругу.

Евлашка захохотал и восторженно крикнул:

- Эх, вот чудо-то! Салазки-то, как птицы, летают.

Сема расплылся от довольной улыбки.