Догмат крови - Сергей Степанов

Поздно ночью за Голубевым заехал Розмитальский. «Нас ждут на Лысой Горе» — «Не вздумай ехать, Володя, — переполошился отец. — Присутствовать на казни — позор». — «Владимир Степанович — единственный из наших, кто знает убийцу в лицо, — настаивал Розмитальский. — Вдруг убийцу подменят». — «Батюшка, ведь и в самом деле могут подменить», — обратился Владимир к отцу. «Глупости! Впрочем, ты взрослый человек. Поступай как знаешь!» — профессор в сердцах хлопнул дверью.

Розмитальский уговорил студента, и в два часа ночи они были на Лысой Горе, где, как гласило старинное предание, собирались на шабаш ведьмы. Полицейский агент, тот самый, что сейчас сидел напротив Голубева, сверяясь со списком, проверил каждого из присутствующих, близко поднося к их лицам керосиновый фонарь. После долгого томительного ожидания послышался скрип колес. На свет факелов выехала черная карета и несколько открытых экипажей с полицмейстером, товарищем прокурора окружного суда и другими судебными чиновниками. Откуда-то из тьмы вышел врач, за ним казенный раввин Алешковский с лицом белым как мел. Дверца тюремной кареты распахнулась, из нее поддерживаемый за руки выпрыгнул Богров. «Он самый? Без обмана?» — наперебой спрашивали у Голубева члены монархической делегации.

Да, это был Митька-буржуй, собственной персоной, в разорванном фраке. «Извиняюсь, господа, за несвежий наряд, — насмешливо поклонился он черносотенцам. — Хотя мои коллеги, присяжные поверенные, позавидовали бы, что я десятый день не вылезаю из фрака». У Голубева пересохло в горле. Он ненавидел Митьку-буржуя, опозорившего Первую гимназию. Во время августейшего пребывания в Киеве государь император должен был осчастливить своим визитом Первую гимназию и объявить о ее преобразовании в лицей, но после злодейского покушения, совершенного бывшим воспитанником гимназии, об этом не могло быть и речи. За одно только это Митька был достоин четвертования. Однако сейчас, перед самой казнью, Голубеву вдруг захотелось убежать далеко-далеко от Лысой Горы. Раньше он и вообразить не мог, что пожалеет убийцу, а сейчас, стоя около виселицы и дрожа всем телом, думал, что самых жестоких преступников надо держать в подземелье, в рудниках, томить на каторжных работах, но не казнить. «На поле боя, когда враг лицом к лицу, сгоряча — да, я знаю, что смогу колоть штыком и стрелять. Но как можно вот так, по бумажкам, по инструкциям», — говорил он себе, с ужасом глядя на рыхлого Лашкарева, распоряжавшегося казнью.

Богрова подвели к помосту. Секретарь военно-окружного суда зачитал длинный приговор. Наконец, прозвучали слова «через повешение». Секретарь суда сложил бумажки, отступил назад. «Э… — обратился к приговоренному товарищ прокурора Лашкарев, — вы по-прежнему отказываетесь от духовного напутствия?» — «Я хочу побеседовать с раввином наедине без посторонних». — «Еще чего»! — нервно выкрикнули из группы черносотенцев. «Это недопустимо», — сказал Лашкарев. «Тогда я отказываюсь. Можете приступать».

Богров самостоятельно взошел на помост, остановился на краю. Палач Юшков быстро связал ему руки, накинул на голову белый саван, приладил сверху петлю. Голубев видел, как Митька почесал носком лакированного ботинка другую ногу, и от этого последнего движения приготовленного для удавления тела стало особенно жутко. Лашкарев тихо скомандовал: «Э-э… однако… чего вы возитесь… приступайте». Раздался стук выбитой из-под ног доски. Голубев отвернулся, чтобы не видеть заплясавшего в воздухе белого кокона. Несколько спустя голос Лашкарева произнес: «По инструкции требуется выждать четверть часа. Господин лекарь, не угодно ли?» — «Mortus!» — засвидетельствовать факт смерти тюремный врач. Один из судебных чиновников подошел к делегации монархистов: «Господа, все кончено, прошу вас покинуть место казни…»

— Вот и приехали, — сказал филер, вылезая из пролетки.

Они прошли вдоль классического фасада губернского жандармского управления, обогнули глухую торцевую стену и вошли в угловой подъезд под высокой, наподобие каланчи, башенкой. В конце коридора филер постучал в дверь и, получив разрешение, поманил Голубева. На краю письменного стола сидел подполковник Иванов, закинув ногу на ногу, а перед ним стоял малый, с которым Голубев беседовал в шинке. Завидев вошедших, он усердно замигал студенту.

— Цыц! — прикрикнул на него подполковник и, продолжая покачивать ногой, взял со стола брошюру. — Ваша книжица, господин студент?

— Моя, а в чем, собственно, дело? — спросил Голубев.

— Здесь вопросы задаю я, — оборвал его жандарм. — Как ваша брошюра попала к нему? — подполковник кивнул в сторону Козаченко.

— Я ему подарил.

— Подтверждаешь? — подполковник вопросительно глянул на филера.

— Точно так, ваше высокобродие. Паныч дал ему книжку на базаре. Разрешите побачить, — филер вынул из кармана тетрадку в осьмушку листа, зачитал. — В три с четвертью «Арестант» подошел к «Долговязому». Это они-с, — он ткнул огрызком карандаша в Голубева. — «Долговязый» взял у лотошника брошюру без переплета, отдал «Арестанту». Опросом лотошника установлено название: «Окорок мученный», господина Голубева сочинение.

— «Отрок-мученик», идиот! — скривился студент.

— Так лотошник сказал. Должно, пошутковал, то-то зубы скалил. «Арестант» с «Долговязым» направились в пивную на Еврейском базаре, заказали полштофа и закуску. Разговаривали тихим манером, один раз «Арестант» громко крикнул. У половине пятого «Арестант» вышел из пивной, на улице был передан в сопровождение номеру четвертому. Номер третий остался наблюдать «Долговязого».

— Ну, — повернулся Иванов к арестанту. — Ты мне что плел?! Сказал, что книжку тебе дали на заводе, что Аарон Бейлис дал.

— Тож другая книжица была, вы меня, вашвысокоблагородь, не так поняли, ей-ей, другая книжица, — забожился Козаченко.

— Опять, мерзавец, за свое! Я тебя отучу лгать!

Иванов развернулся, и тщедушный арестант отлетел к стене. «Отменный удар! Немного размашисто, не по-боксерски, но хлестко», — оценил студент. Козаченко, размазывая кровь по щеке, бухнулся на колени и заканючил:

— Виноват, вашвысокоблагородь, приврал маненько. Помилуйте!

Красный от гнева Иванов рявкнул:

— Ты, верно, и насчет Бейлисовой записки говорил такую же правду? Я тебя назад в тюрьму отправлю. Молодой человек, — обратился он к студенту, — убедительно вас прошу не вмешиваться в следствие. Это занятие не для дилетантов.

Покидая здание на Львовской, Голубев ворчал себе под нос: «Занятие не для дилетантов! Помнится, Кулябко тоже давал советы и пыжился, да только Митьку-буржуя прошляпил. Нет уж! Именно буду участвовать в расследовании, чтобы эти специалисты опять кого-нибудь не проворонили». История с жандармским управлением казалась ему совершенно непонятной, и он решил посоветоваться с прокурором судебной палаты. Прошли те времена, когда он видел в Чаплинском главного врага. Сейчас прокурор был союзником патриотов по ритуальной версии, и от прежней вражды не осталось и следа, хотя о настоящей дружбе с ляхом, конечно, говорить не приходилось.

В приемной прокурора ожидали аудиенции несколько важных посетителей. Они покосились на юношу с легким недоумением, но по-настоящему были изумлены, когда дежурный чиновник нырнул в начальственный кабинет и по выходе из него пригласил студента. В кабинете Чаплинский протянул ему для пожатия руку и спросил, чем может служить. Студент быстро рассказал о человеке, встреченном им на базаре, и о том, как его увезли в жандармское управление, закончив повествование вопросом:

— Что сей сон значит?

— Не имею права знакомить с материалами дознания кого-либо из посторонних. Ну да ладно! — Чаплинский подошел к несгораемому шкафу, позвенел ключами и с усилием открыл толстую, вершков в пять дверь, пояснив: — Все документы держу у себя, никому не доверяю. Так вот, Козаченко обвинялся в совершении грабежа с применением насилия, но по суду был оправдан. При освобождении тюремный надзиратель обыскал его и нашел зашитую в одежде записку Бейлиса следующего содержания: «Дорогая жена, человека, который отдаст тебе эту записку, прими как своего…». Далее неважно, пустые жалобы на то, что о его судьбе никто якобы не хлопочет. Любопытная фраза о посланце: «Если этот человек попросит у тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет». Писано по-русски, довольно грамотно, изрядным, почти каллиграфическим почерком, конечно, не рукой приказчика. Это ему, как выяснилось, за тридцать копеек накатал тюремный грамотей из дворян, проходящий по делу о подлоге. Чтобы записка не вызвала подозрений у жены и брата, Бейлис собственноручно сделал приписку. Извольте глянуть.

Прокурор показал Голубеву снятый на фотографическую карточку текст, отметив фразу, написанную корявыми буквами: «Я Мендель Бейлис не беспокойся на этот человек можно надеичи так как и сам».