Ефрейтор Икс - Сергей Лексутов

Гиря прикусил язык. Не рассчитал. Нельзя было так напрямую. Теперь вот вертись. Чего доброго еще делиться придется. Надо было как-нибудь скользко намекнуть, чтобы Хмырь сам начал проситься, а теперь он понял, что нужен, теперь он будет торговаться.

– Без меня тебе тайгу не пройти, – задумчиво продолжал Хмырь. – Ты в побег неспроста собрался. Возьмешь в долю, и на воле хорошие документы поможешь добыть. Ясно?! – Хмырь яростно и весело сунулся лицом к самому лицу Гири.

– Тот от неожиданности отшатнулся, но тут же растерянно забормотал:

– Какая доля, Хмырь?.. Ты откуда сорвался?

– Не крути хвостом, я тебя насквозь вижу!

– А если дело мокрое?

– Ты на мокрое не пойдешь. Ну, быстро, по рукам, или ищи себе другого проводника…

– Ладно, по рукам… – скрепя сердце протянул ему руку Гиря.

В хитрейшую комбинацию приходилось по ходу дела вводить поправки. Лучше всего было бы, чтобы Хмырь не догадывался о камнях. Проводил бы до железки, и пусть катится на все четыре стороны. Конечно, Гиря во время долгого пути сумел бы натравить Крыню на Хмыря, а уж Хмырь не тот человек, чтобы позволить себе глотку перерезать тупому мокрушнику. Вот бы и ладненько получилось; Крыни нет, а Хмырю не резон где бы то ни было язык развязывать…

…Губошлеп тискал в кармане потной рукой пухлую пачку засаленных пятерок. До слез жаль было денег, с таким трудом пробивавшихся к нему из далекого Ленинграда. Сердобольная мамочка ничего не жалела для своего сынка. Для нее он так и остался маленьким шалуном. Загнанный работой отец с самого начала не встревал в воспитание сына, только деньги таскал домой чемоданами. А мать искренне считала, что воспитание заключается в том, чтобы доставлять своему ребенку все, что он ни попросит, и непременно самое лучшее. Самые лучшие игрушки, потом – самые модные костюмы. Самая лучшая музыка, непременно через самую лучшую заграничную стереосистему. Ей, маленькой девочкой пережившей блокаду, все это казалось самым главным, а все остальное придет… Сама она за три блокадных года оголодалась на всю оставшуюся жизнь. И не желала, чтобы сын хоть в чем-то испытывал недостаток. То, что случилось с сыном, она восприняла как нелепую случайность, как несчастье, в котором были повинны все, только не ее мальчик.

Возможно, у отца была последняя надежда зоной воспитать себе на смену крутого цеховика, но сердобольная мамочка и тут обошла сурового отца. Тропка для ее деньжат нашлась на второй год отсидки. Вольнонаемный, хитроватый весельчак с неистребимым запахом перегара, на робкое предложение быть посредником, молча ухмыльнулся, и, оторвав клок грязной газеты, написал адрес огрызком карандаша:

– Пусть сюда шлет монеты, – сказал непререкаемым тоном. – Закон такой – половина мне.

– Почему, половина?..

– Потому… – и мужик потянулся за бумажкой с адресом.

– Ладно, ладно! Пусть будет половина… – Губошлеп только представил, что такая жизнь, какой он жил полтора года, будет тянуться и дальше, как его бросило в дрожь.

Когда появились деньги, сразу стало легче жить. Вольнонаемный не отказывался и водку таскать на зону, и посылки, не положенные раз в месяц, а гораздо чаще. Появились дружки, они теперь могли тесным колечком окружить Губошлепа, заслоняя кое от кого. Можно стало и не работать, на него теперь работали аж четыре "раба", так что Губошлеп теперь постоянно перевыполнял норму, и ему светила нешуточная возможность досрочного освобождения. Парадокс, но не суровость зоны воспитали из него крутого цеховика, а то невероятное облегчение, что дали деньги. Он твердо решил, что после отсидки поступит в институт легкой промышленности, и пойдет по стопам отца, то есть, будет делать деньги, много денег, чтобы купить любого…

Проклятый Гиря! А что Гиря? Сам виноват! Гиря в авторитете, против него и пахан не шибко-то попрет… Надо было сразу подползти к нему с куском в зубах, а не набирать в дружки всяких шестерок. А теперь придется отдавать в пять раз больше. Да и неизвестно, будет ли толк?.. И зачем было дразнить его?.. Ведь навидался за полтора года столько самоубийств и несчастных случаев, которые не очень-то походили на самоубийства и несчастные случаи. Эх, знал бы Гиря, как ему страшно, мог бы заполучить мамины переводы за пять лет вперед…

Страх, проклятый страх… Вся его жизнь пошла наперекосяк из-за страха. Тогда он укатил с Ингой с вечеринки в белую ночь. Она сама напрашивалась, кидая на него быстрые, задорные взгляды. Сидя потом на заднем сиденье его великолепной "Явы", крепко прижимаясь к его спине, изо всех своих силенок держась за его талию, она молчала всю дорогу, даже не спросила его, куда они едут. А он давил и давил на газ до упора, затормозил только за городом, съехав с шоссе и промчавшись несколько сот метров по чуть заметному проселку.

Вокруг в таинственном полусвете белой ночи замерли березы. Он растянулся на траве рядом с мотоциклом, глубоко втянул в себя запах цветущих трав. Инга присела рядом, поежившись, жалобно попросила:

– Поехали назад…

Она уже перестала играть роль опытной соблазнительницы, ей было не по себе. Ночь, безлюдье, парень, с которым она только что познакомилась на пирушке… Теперь она была обыкновенной растерянной и испуганной девчонкой. Ей хотелось домой, где ее ждет мама и, конечно же, беспокоится.

Закончив в этом году восьмой класс, Инга посчитала себя достаточно взрослой, стала приходить все позже и позже, задерживаясь, то у подруг, то в бесцельных хождениях по городу в компании таких же, как и сама, подростков. Мать ругалась, требовала, чтобы она приходила пораньше, но ей казалось это неумным ущемлением ее свободы. И назло матери она являлась домой все позже и позже, хотя ее абсолютно ничто не держало на улице. Сегодня получилось иначе, чем обычно. Она с подругами только начала бессмысленное вечернее хождение по улицам, когда к ним подошли два парня и пригласили в компанию. У парней был магнитофон, хрипевший что-то архиимпортное, одеты они были в "фирму" с ног до головы; ну как с такими не пойти?

И вот, очутившись в ночном лесу, она вдруг поняла, что ее протест против строгости матери может завершиться чем-то нехорошим, нечистым и непоправимым… Чуть не плача она повторила:

– Поехали домой, а?.. Мама ругаться будет…

Он схватил ее, притиснул к земле и принялся бешено целовать. Она сопротивлялась, выставив сразу ставшие жесткими колени, упираясь острыми локтями ему в грудь.

– Нет! Отпусти, подонок!..

Сейчас же в нем вскипело раздражение. Как это так – нет?! И кто это – подонок?!

Он хотел ее! А все, что он хотел, он привык получать. Но она продолжала молча вырываться, поняв, что кричать бесполезно. Она рвалась из его рук со слепым упрямством зверька, попавшего в петлю, не понимая, что чем сильнее она рвется, тем сильнее его раздражает, тем сильнее разжигает в нем злобу и желание. И эта злоба, подобно петле-удавке, все сильнее опутывает их обоих, и вырваться уже невозможно…