72 метра. Книга прозы - Александр Покровский

Коменданту должны были позвонить с минуты на минуту, и он ужасно нервничал, дергался всеми своими чувствительными членами одновременно и поминутно обращался к дороге, а если звонил телефон у дежурной, успевал подскочить, до нее ухватиться за трубку и гаркнуть в нее:

– Ка-мен-дан-т!!!

– Ой! – говорили там. – Извините…

– Гм… – говорил он, – трубку бросают… – а там просто хотели у дежурной поинтересоваться, какой фильм в ДОФе идет, и только трубка оказывалась на месте, как снова раздавался звонок:

– Ка-мен-дант!!!

И опять:

– Ой! Извините…

Так повторялось множество раз, пока он наконец не увидел, что где-то с горы к площади движется бульдозер, и он не выдержал и, пульсируя на ходу, побежал, скользя, спотыкаясь, навстречу этому бульдозеру, размахивая руками и горланя по дороге какую-то песнь гориллы-самца.

А бульдозерист, заметив издалека, что на него бежит одичавший от переживаний комендант, от страха бросил бульдозер и удрал, утопая по пояс, в снежные сопки.

И теперь бульдозер сам шел на площадь, и, когда комендант добежал до него и обнаружил, что внутри никого нет, он принялся прыгать вокруг и орать уже бульдозеру:

– Стой, еб-т! Стой, блядь! Как же здесь нажимается, а? Эй! Кто-нибудь!

Но никого не потребовалось.

Тот бульдозер остановился только тогда, когда уперся в эту гору льда, сделанную предыдущим бульдозером.

Там он и заглох, железное чудовище.

А еще мы видели коменданта на парадах и на строевых прогулках.

Весна воскресенье, солнце, теплынь – а у нас строевая прогулка.

Мы идем строями – экипаж за экипажем – в поселок, чтоб там походить кругами по дорожкам, создавая своим строевым шагом строевую красоту, а впереди нашего строя на машине с тремя мегафонами наверху едет комендант.

Он таким образом очищает перед нами путь.

А очищать не от кого, поскольку утром в поселке еще никого нет – никто не проснулся, улицы пусты.

И для кого мы тут ходим, непонятно, а дорога идет под горочку – справа кювет, слева – откос, и тут из-за дома вылетает на трехколесном велосипедике крошечный мальчуган и, отчаянно крутя педали, пристраивается перед машиной коменданта, и теперь все мы, и машина коменданта в том числе, приобретаем скорость движения этого крохотного велосипедика.

Какое-то время так и движемся, а потом комендант начинает очищать нам дорогу:

– Мальчик! – говорит он сразу в три мегафона так, что просыпаются горы. – Ма-ль-чик! Принять в сторону!

А парнишка уже понял, что он сделал что-то не так, и отчаянно крутит педали, но от страха не может свернуть в сторону и по-прежнему едет впереди нашей процессии.

– Мальчик! – не выдерживает комендант. – Мальчик! Ма-ль-чик, еб твою мать!

И тогда мальчишка резко выворачивает руль и летит под откос – мальчик-велосипед-мальчик-велосипед – пока не достигает дна канавы, после чего ничто уже не мешает красоте нашего строевого движения.

Ах!..

Только в середине дня нас отпустили домой часа на три яйца погладить, а потом опять, переодевшись в парадную тужурку с медалями, следовало прибыть в ДОФ и, отметившись на входе у старпома, пройти в зал на торжественное собрание, а ускользнуть невозможно – все дырки заделаны (я сам все проверил), даже окно в туалете закрыто решеткой, и после этой проверки, ослепительно стройные, уже не торопясь, направляемся на торжественное собрание.

Умные пришли в ДОФ без шинелей: они разделись у друзей, живущих рядом, и шли метров двадцать – тридцать без шапок среди пурги.

Глупые пришли в шинелях и разделись в гардеробе.

И вот когда кончилось торжественное собрание…

– Объявляется перерыв!

И все как-то быстренько заторопились к выходу.

– А после перерыва всем опять собраться в зале на концерт художественной самодеятельности!

И все заторопились сильней.

– Уйдут, – выдыхает капитан первого ранга, распорядитель торжеств, – нужно закрыть гардероб. Скажите там, чтоб закрыли гардероб! – Движение масс еще более усиливается. – Шинели! Шинели не выдавать!

Люди побежали, по дороге кто-то упал.

Дверь в гардеробе разбили сразу же, но всех она все равно не вместила, поэтому рядом сломали фанерную стенку и оттуда стали просто выбрасывать шинели наружу, на пол, там по ним ходили, потом поднимали и по обнаруженным в кармане пропускам устанавливали, «кто-чья».

– Закройте входную дверь! То-ва-ри-щи офицеры!

– Комендант! Вызовите коменданта!

И приехал комендант!

– Всех в тюрьму!!! – орал он перед дверью гардероба.

Конечно! Я в эти мгновенья был внутри.

Я не хотел надевать чужую шинель.

Я хотел найти свою, и, когда в гардероб ворвался комендант, я всего только успел завернуться в ближайшую шинель, висящую на вешалке, и остался стоять, а рядом со мной Гудоня – маленький, щуплый лейтенант – тоже завернулся, но от страха он еще и подпрыгнул, поджав ноги.

Он висел ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы вешалка на шинели оторвалась, и тогда он упал, и на него еще сверху легло шинелей пять-шесть.

Шум привлек коменданта, он пробежал мимо меня, бросился, разрыл, достал и потом уже вышел, держа в одной руке потерявшего человеческое обличье Гудоню.

«Не помня вашу сексуальную ориентацию, – как говорил наш старпом, – на всякий случай целую вас в клитор!»

И еще он говорил:

«Как я тронута вашим вниманием и особенно выниманием».

И еще он любил стихи:

«Буря мглою небо кроет,

Груди белые крутя».

Нет, ребятки!

Лучше все-таки бежать за бирюзой.

Бежать, бежать и видеть перед собой широчайшую спину бедняги Бегемота, и думать о том, какой ты все-таки дурак, что бежишь неизвестно куда.

И это хорошо, потому что ты сам дурак, самостоятельно, без каких бы то ни было побочных дураков.

И это прекрасно.

Я даже своего тестя – золотые его руки – решил приспособить к производству бирюзы, для чего из Киева под видом пресса нам прислали два противотанковых домкрата, и мы, напрягая себе шеи, сломав по дороге телегу, даже дотащили до него – золотые его руки – эти совершенно неподъемные железяки, которые впоследствии так никогда и не превратились в пресс – золотая его мать, – потому что не хватало еще кучи всяческих деталей.

Бог с ним, штамповали на стороне.

Витя был гений.

И, как всякий натуральный гений, он мыслил вслух.

Это был фейерверк.

Это был какой-то ослепительный кошмар. Он все время говорил.

Он звенел, как мелочь в оцинкованном ведре, и мы легко тонули в обилии свободных радикалов.

Витя мог все.

С помощью индикаторных трубок на что угодно.

Я помню только индикаторные трубки на окись углерода и озон, на аммиак и ацетон, на углеводы и раннюю идиотию – трубку следовало вложить в рот раннему идиоту и через какое-то время вынуть с уже готовым анализом.

Трубок было до чертовой пропасти.

Кроме того, Витя мог заразить весь воздух, всю воду, всю землю и еще три метра под землей трудноразличимыми ядами.

Во времена Клеопатры он наслал бы мор на легионы Антония.

Во времена династии Цин – отравил бы всех монголов.

Сама мама Медичи плакала бы и просила бы его дать ей яда для ее сына Карла.

Витю надо было только зарядить на идею, и дальше он уже мчался вперед самостоятельно, с невообразимой скоростью изобретая трубки, приборы, способы, методы.

Он все варил голыми руками.

После него можно было годами биться над воспроизведением его методик, и на выходе получалась бы только желтая глина, а у него получались рубины, сапфиры, топазы, потому что он все делал по схеме: один пишем – два в уме.

Он приходил в неистовство, если его не понимали, а поскольку его не понимали сразу, то в неистовство он приходил тут же.

Он спрашивал и сам себе отвечал, повышал на себя голос и выстраивал логические цепи, он не верил и домогался, готовил ловушки и сам в них попадал.

Говорить с ним мог только Бегемот.

Без Бегемота непременно терялась нить разговора.

Витя сварил нам много бирюзы.

«Ах эти немыслимые потуги, напряжения, колотье в груди.Все ли усилия наши возвратятсяК нам голубками, перышками легкими, майскими ситцами?» —

сказал бы настоящий поэт, холера его побери.

И не только холера.

Пусть у него загноятся глаза, тело покроется струпьями и чумными бубонами.

Бирюза…

Мы продавали ее на всех углах.

Мы ходили с ней по городу, и эти драгоценные ядрышки екали у нас в карманах, как каменные яйца или как селезенка у водовозных лошадей.

Мы входили в офисы, расположенные в техникумах и хлебопекарнях.

Мы входили через мужской туалет и попадали в двери, и, как пещера Аладдина, взорам нашим открывалась шикарная жизнь: там на кожаных диванах продавали за рубеж нефть, газ, лес и ввозили в страну йогурт.