Земля за холмом - Лариса Кравченко

4. Усольцев

Хлеб идет — полные кузова. И вся дорога от тока до Багана укатана до синего блеска. Машины, машины — военные, болотного цвета грузовики и прыткие колхозные ЗИСы. Сухую листву сбивают в околках — только шорох стоит!

Хлеб высыпается из кузовов на ухабах — дорога до Багана проросла по краям молодой зеленой пшеничкой. За три километра до элеватора стоят на дороге районные бабки с веничками и мешками и подметают — по-хозяйски… Лёлька никогда не видела сразу столько хлеба.

Хлеб лежит на току громадными желтыми увалами. Лёлька и Шура Новикова работают, разделенные этим сыпучим гребнем. У Шуры — свои комбайнеры, у Лёльки — свои. Лёлька ходит по зерну, как по песку. За день полные боты начерпывает она пшеницы. Она вытрушивает эту пшеницу ночью, дома в Благовещенке у порога Нинкиного медпункта, а потом Женя удивляется, почему к медпункту сбегаются все соседские куры. Лёлька ходит по зерну и лежит на нем, когда долго нет машины. Солнце печет на зерне, как на пляже, и можно, наверное, запросто загореть!

…Подошел «ЗИС 25–13» от Ковальчука. Лёлька заскочила ногой на колесо и заглянула в кузов — с верхом. Да еще борта наращены. Три тонны будет. Она, конечно, весовщик, но никаких весов у нее нет.

— Весы? — удивился колхозный бригадир. — Пиши, как видишь. На элеваторе все равно перевешивают. — И она записывает на глазок и по емкости кузова и переживает при этом: если бы можно было все взвесить по-настоящему!

Борта машины откинули, и две девчонки из Новосибирска в синих байковых лыжниках выгребают зерно на ток лопатами. Шофер вышел из кабины, Лёлька сунула ему ведомостичку, и он расписался, обмакнув ручку в лиловую от разводов непроливайку.

— Ковальчук велел передать: зерно — сухое, пиши три с половиной, — сказал шофер.

Шофер — городской, незнакомый, и вообще в бригаде полно теперь городских: шоферы и девчата с Сибсельмаша. Девчата-грузчицы гоняют на военных машинах по трассе до Багана. И еще — солдаты. Они живут в большой палатке около вагончика, это их машины — огромные и блестящие.

Лёлька окунула руку в зерно — не такое оно сухое! Ковальчуку, конечно, нужны тонны. Учетчик измеряет угольником скошенные гектары, Лёлька подсчитывает дневные тонны. Тонны разделить на гектары — получается выработка. Ковальчук — знатный комбайнер и жмет вовсю — ему нужна выработка. А весовщица Шура говорит: пиши меньше. Зерно усохнет и полегчает. Откуда ты возьмешь тогда недостачу? Действительно, откуда? Лёлька не знает, кого слушаться. Она пишет среднее: три триста, и ей страшно от этих, на ее шею повешенных, гони!

«ЗИС 25–13» отошел. Можно сесть на расстеленный ватин к у подножия зернового хребта и подумать о своем: о Сережке Усольцеве, который сказал ей — выходи за меня замуж… А можно взять похожую на совок плицу и покидать зерно вместе с колхозными женщинами. Вон их сколько сегодня на току — пестрые передники, пестрые платочки. Зерно захлестывает ток, зерно «горит» в непросушенных грудах, и надо веять его и перелопачивать.

Плица тяжелая, и руки от нее быстро устают, но Лёлька старается не замечать этого — сколько можно быть слабой!

Сережка сказал ей — выходи за меня замуж. Но он не мог полюбить ее: не за что было — тогда на комбайне. Он просто пожалел ее, когда она, обиженная, ревела около вагончика. И женщины на току жалеют ее, наверное, когда она неуклюже ворочает плицей. Они приветливы и снисходительны к ней, эти простые женщины из Благовещенки. Не нужно ей снисходительности — нужно равенство!

И дело не в том, что не по силам ей оказались железные задвижки на комбайне, — качеств душевных не хватало, видимо, чтобы не стать жалкой! Считала себя несчастной от грязи и усталости и не думала о деле — хлебоуборке!

Она видит себя со стороны — пыльным платочком повязанную, юбка — в неотстирывающихся пятнах солидола, и протест против собственной этой «жалкости» и слабости подымается в пей, как приступ стыда.

Она кидает зерно, преодолевая ломоту в руках, до перерыва, пока кто-нибудь не крикнет ей: «Ленка, кончай, что тебе — больше других надо!?».

В перерыв женщины лежат на зерне и переговариваются о своих немудреных делах: о картошке, о топливе на зиму. Лёлька слушает их разговоры и отвечает Шуре (они — ровесницы, только у той сын, и мужа она ждет из армии — надо к его приезду обмазать хату — успеть бы управиться). И все-таки — словно стена отделяет ее от этих женщин. Может быть, потому что у нее нет мужа, чтобы ждать его, и нет дома, который нужно к зиме обмазывать? Опять она живет, словно прислонившись боком к чужой семье — Жени и Ники Лаврушиных.

Когда Лёлька приехала на медпункт впервые, она долго искала его на беспросветно темной улице. Беленая хатка. Крыша из камыша, похожая на подстриженную челку.

Ника Лёльке обрадовался и Женя тоже. Оказывается, она теперь — в Благовещенке. Она уволилась из мастерских, потому что подняла там какую-то тяжесть, и ей опять стало плохо… Она переехала к Нике, а свекровка осталась в Казанке — караулить квартиру в сборном доме.

Медпупкт — симпатичный, только немного маловат для Никиного роста. Женя развесила по окошкам марлевые шторочки и до медицинского блеска выскоблила некрашеный пол. Правда, теленок соседки Фриды съел рукав у вывешенного Женей сушиться Никиного медицинского халата. Правда, Женя не знает, чем кормить Нику — никаких магазинов! А Ника возвращает то, что несут ему деревенские бабки, в благодарность за медицинскую помощь — яички, увязанные в платочек, и прочее, потому что не знает, как он должен на это реагировать в Советском Союзе. Бабки обижаются, Женя страдает — Ника совсем похудел, как жердь. А так — все хорошо.

Женя заохала над Лёлькиной рукой и подкинула в печку соломы, а Ника принялся кипятить свои медицинские ножички. Он прооперировал Лёлькину руку по всем правилам, и Лёлька вымылась с облегчением в сенях при керосинке. А потом они пили чай с витамином «С» — сироп шиповника из Никиной аптечки, потому что ничего другого в доме не было, и болтали за полночь о последних новостях: как работает Анка и как не повезло Лёльке.

— Вот видишь! — торжествовал Ника, что не пустил Женю на комбайн.

Они отвели Лёльке глинобитную пристроечку, совсем отдельную: ход через сени и с квадратным окошком (правда, там лежат медпунктовские дрова). Ника соорудил ей койку из колхозных досок, и теперь Лёлька живет вполне самостоятельно, и впервые после Харбина у нее зыбкое, но все же ощущение дома.

По утрам солнце врывается в окошко, как прожектор, и поднимает лучше будильника. В окошко видны поворот дороги на Казахстан и кусок пестрой степи — малиновые пятна травы, белые пятпа солончака. И она бежит по этой степи, влажной и дымчатой, как лисья шкура, а телеги с женщинами обгоняют ее, странные, похожие на корыта, телеги, которые здесь называют бричками — в них возят зерно от комбайна. Женщины кричат ей — по знакомству, возница приостанавливает лошадь, и Лёлька запрыгивает на ребро брички, как на жердочку, и едет до бригады. От колес на ходу отлетают комья грязи и прилипают к юбке.

Удивительно спокойно ей подле этих женщин, чужих и непонятных, в общем-то, посреди утренней степи, когда они поют что-то свое, деревенское, и на току, когда она лежит и слушает их на теплом зерне под огромным небом.

Спокойствие растворено в степных горизонтах. Чистота и прозрачность. Приглушенные осенние тона. Степь понемногу приручила к себе Лёльку. Пока перерыв — можно пойти в околок и набрать там ягод шиповника в карманы стеганки. Ягоды продолговатые, оранжевые и на ягоды непохожие. Наверное, хорошо, как бусы, нанизать их на нитку.

Околок стоит тихий. Березы разбросали по небу ветви ювелирной резьбы. Легкое падение листа. Запах увядающей травы. Запах земли и леса. Околок — как осколок больших лесов России. Лёлька пока не видала их вблизи, она видит только степной горизонт, такой бесконечный, что кажется круглым, как земная поверхность. Степь передает Лёльке — спокойствие, словно свою силу. Или все-таки сила приходит к нам от людей, окружающих? Только в сумерках степь начинает странно тревожить Лёльку.

Быстро холодает под вечер в степи. Лёлька натянет ватник и руки сунет в карманы. В кармане — остатки шиповниковых ягод, зерна пшеницы и чернильница-непроливашка. Женщины и Шура Новикова уезжают в село на бригадирской телеге. Женщины опять запоют, и голоса их долго будут висеть в воздухе. На склоны хлебных бугров лягут тени, как на склоны сопок, а закат охватит полнеба — тревожный и переменчивый.

И в час сумерек придет к ней отчаянная тоска по маме, словно только и ждала, притаившись за околком, когда женщины уедут и Лёлька останется незащищенной. Сломает дневное спокойствие, и Лёлька одна будет ходить вокруг тока и вслух повторять, не стыдясь, потому что никто не услышит этого: