Великие судьбы русской поэзии: XIX век - Евгений Глушаков

А при всём этом продолжает богатеть. Степановку из убыточного хозяйства превратил в образцовое, обзавёлся мельницей, конезаводом, завёл торговлю. Приобрёл ещё одно имение, а потом и богатую Воробьёвку, сделавшись одновременно орловским, курским и воронежским помещиком. И очевидно, не было бы конца его хозяйственным успехам и приобретениям, если бы не взбунтовалась и властно не напомнила о себе Муза.

Нередко случается в природе, что река, мирно и полноводно пролагавшая русло, вдруг уходит в пески, чтобы потом, уже в нескольких километрах, снова вырваться на поверхность и продолжить своё течение. Такое произошло и с поэзией Фета, уже, казалось бы, навсегда его покинувшей. Когда Афанасию Афанасиевичу шёл шестой десяток, вдохновение вдруг вернулось к нему и забурлило почти с юношеской силой. И тогда оставил он и судейство, и неусыпные хозяйственные хлопоты, и писание учёных статей. Опять поэтом завладели стихи.

«Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни», – такими словами отметил своё творческое возрождение поэт. Впрочем, радость его по этому поводу нашла отражение и в новых лирических шедеврах.

СЕНТЯБРЬСКАЯ РОЗА

За вздохом утренним мороза,Румянец уст приотворя,Как странно улыбнулась розаВ день быстролётный сентября!

Перед порхающей синицейВ давно безлиственных кустахКак дерзко выступать царицейС приветом вешним на устах.

Расцвесть в надежде неуклонной —С холодной разлучась грядой,Прильнуть последней, опьянённойК груди хозяйки молодой!

В 1883 году Фет издаёт книгу «Вечерние огни». Под этим же названием публикует ещё три выпуска: 1885, 1888 и 1891 годов. Готовил и пятый, но издать не успел. Всего несколько сот экземпляров в каждом издании, но книжки не расходились, как и сборник 1863 года. Не простила поэту 17-летний перерыв его слава. Потерял он своих читателей и почитателей. Да и сам утратил связь со временем. Теперь, в годину тяжёлую да смутную, его любовная и пейзажная лирика оказалась до неприличия неуместной. Фёдор Михайлович Достоевский с его умением крайне заострять социально-психологическую суть явлений считал, что в тогдашней России стихотворения вроде «Шёпот, робкое дыханье…» звучат столь же кощунственно, как звучало бы оно в городе, только что пережившем извержение вулкана.

Попросту говоря, Фет и его поэзия за эти полтора десятилетия отстали от идущего на закат века. Теперь нравились стихи 23-летнего Надсона, не слишком талантливые, но исполненные уныния, столь созвучного эпохе «гражданской скорби», ознаменованной обманутыми надеждами отмены крепостного права. И Фету, поэзию которого оттолкнуло новое время, ничего не оставалось, как тоже, в свою очередь, это время оттолкнуть.

И вот поэт, лишившийся читателей, спешит, может быть, из ложного самолюбия от них отречься, мол, если я вам не нужен, то и вы мне не нужны! Ну и как логическое завершение новой концепции Фет объявляет своё искусство самодостаточным, т. е. «искусством для искусства». И был это, увы, не наступательный лозунг новатора, а всего лишь жалкая попытка самообороны позабытого всеми старого поэта.

В расчёт, конечно же, не шли читатели особого рода, чьи вкусы определяются отнюдь не временем, не модой, но которые сами умеют создавать прекрасное и слышат стихи в их вечном, надвременном, истинном звучании. Так, Пётр Ильич Чайковский, восхищавшийся творчеством Фета, разумеется, подходил к нему не с общими мерками, но распознавал в нём родственную стихию и считал, что в лучших своих стихотворениях Афанасий Афанасьевич переходит из области поэзии в область музыки. Впрочем, разве и сам поэт писал не о том же?

Поделись живыми снами,Говори душе моей;Что не выскажешь словами —Звуком на душу навей.

Не прекращает восхищаться поэзией Фета и Лев Николаевич Толстой. И не только стихами пленяет его уже изрядно постаревший Афанасий Афанасьевич, но и своим душевным здоровьем, глубинной чистотой и неизменной, доходящей до наивности искренностью. Не с Фета ли великий прозаик списал образ Левина в своём романе «Анна Каренина»? По меньшей мере, перекличка характеров налицо.

В переписке с поэтом затрагивает Лев Николаевич и свою излюбленную христианскую тему. Но вряд ли удостаивается сердечного отклика, ибо мировоззрение Фета отягощено эллинизмом, языческим до мозга костей. До последних своих дней поэт остаётся во власти культуры древних римлян с их мифическим пантеоном антропоморфных божеств.

Некоторое время ещё продолжает симпатизировать Афанасию Афанасиевичу и Тургенев. Поначалу даже фетовская публицистика не вызывает у Ивана Сергеевича огульного презрения. «Правда, просто и умно рассказанная, имеет особую прелесть», – так отзывается он о статье поэта «Из деревни». Однако, ввиду того, что Афанасий Афанасьевич всё более и более сходится с московскими славянофилами, между недавними приятелями возникает весьма продолжительная и глубокая размолвка. Изменяется и тон суждений прозаика о поэте и его стихах: «Что за охота так плохо и дрябло повторять самого себя», «Фет выдохся до последней степени»…

Лишь незадолго до смерти Ивана Сергеевича, появляется, благодаря инициативе Афанасия Афанасиевича, надежда на возобновление дружбы. В ответ на примирительное письмо Фета Тургенев пишет: «Охотно пожимаю протянутую вами руку и уверен, что при личной встрече мы очутимся такими же друзьями, какими были в старину».

Однако эта уверенность оказывается пустым призраком, о чём нетрудно догадаться всё по тому же, как и прежде, пренебрежительному отношению Тургенева к поэту, волею судеб оказавшемуся в лагере его идейных противников: «Фета давно на свете нет, а остался какой-то кисляй, по прозвищу Шеншин, которому только и жить, что в славянофильских задних дворах».

В 1883 году в переводе поэта выходит полный «К. Гораций Флакк», над которым Фет усердно трудился чуть ли не всю свою творческую жизнь – на протяжении сорока пяти лет! Недаром Российская Академия наук присудила ему за этот перевод первую Пушкинскую премию. Тургенев, вроде бы, и застаёт это событие, ибо смерть к нему приходит месяцем позже появления из печати Горация, но едва ли успевает познакомиться с этим уже в законченном виде плодом переводческого подвига Фета.

А между тем и сам приложил к нему руку. Нередко случалось ещё в пору их дружбы, когда, сойдясь вместе, они строка за строкой выверяли переведённое по латинскому оригиналу. Впрочем, разве сумел бы Тургенев, если бы и заглянул в эту ещё пахнущую типографской краской книгу, разве нашёл бы в себе силы превозмочь накопившееся между ними отчуждение и порадоваться за друга?