Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования - Лев Колодный

Так случилось с фамилией и именем главного героя. Первоначально Шолохов предполагал назвать его Абрамом Ермаковым. Но принял другое решение. По-видимому, потому, что над реальным Харлампием Ермаковым сгущались тучи, его белое прошлое не давало покоя родственникам погибших красных казаков. В результате чего над ним состоялся суд и был приведен в исполнение суровый приговор. Автор не захотел (еще до суда) дать повод связывать героя романа с реальным человеком небезупречной репутации. И тем самым подвергать риску роман, к которому скорая на расправу критика тех лет могла наклеить политических ярлыков, небезопасных не только для произведения, но и самого автора.

Как бы то ни было, осенью 1926 года Михаил Шолохов решает назвать главного героя Григорием, его отца Иваном Семеновичем. Фамилию им дать – Мелеховы.

Макнув перо в черные чернила, сверху чистой страницы пишет во второй раз:

«Тихий Дон»

Роман

Часть первая

1.»

Цифру (арабскую) подчеркнул чертой и поставил точку.

Слева вверху помечает место и время, где начал работу:

«Вешенская, 6-го ноября 1926».

Справа вверху пометил (арабской цифрой) номер страницы – 1.

Судя по всему, пронумеровал стопку бумаги – свыше пятидесяти страниц сразу. Эти меченые листы помогут нам установить последовательность сочинения некоторых глав «Тихого Дона», перенесенных с «места рождения» в другое определенное для них волею автора «постоянное местожительство» в романе.

Что-то, однако, помешало в тот день писать, возможно, наступивший праздник, – годовщина революции.

На следующий день работа тоже не пошла – по-видимому, по причине праздника.

На третий день появляется новая дата: «8.XI».

Вот тогда родились на свет первые строчки и абзацы.

«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца. Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон.

Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья, братнина жена, бормотала:

– Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться да реветь… Спи!

Поскрипывает на ремнях люлька. Задыхаясь от кашля, верещит ребенок, Дарья вполголоса поет:

Колода-дуда…А иде ж ты была?Чего выстрегла?Коня с седлом,С золотым махром…

Григорий засыпает под мерный баюкающий напев, сквозь сон вспоминает: “А ведь завтра Петру в лагери идти. Останется Дашка с дитем… Ну, да месяц какой, обойдемся и без него…”.

Зарывается головой в горячую подушку, но в уши назойливо ползет баюкающая песня:

А иде ж твой конь?За воротами стоит.А иде же ворота?Вода унесла.

Григорий засыпает совсем. Просыпается оттого, что на базу заливисто ржет Петров строевой конь. Григорий встает, чтобы сводить к Дону, напоить коня, и вялыми бессильными пальцами застегивая воротник рубахи, качаясь, опять почти засыпает под тягучую песенку. И скрипит люлька.

А иде ж гуси?В камыш ушли.А иде ж камыш?Девки выжали.А иде ж девки?Девки замуж ушли.А иде ж казаки?На войну пошли…»

На этих словах первую страницу автор закончил и перешел на вторую, на обратной стороне листа.

«По Дону наискось волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет сторожко, переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает омахом охотящийся на мелочь сом.

Возвращаясь домой, Григорий смотрит на пепельном пологе сизеющего неба, как доклевывает краснохвостый день звездное просо. Скоро свет».

Вот и все, что сочинено 8 ноября 1926 года.

Последний абзац дался не сразу. Хотелось поярче нарисовать пейзаж. Строка с полюбившимся «звездным просом» возникла на узком поле листа со второго захода. Поначалу Григорий увидел: «За станицей, за бугристой хребтиной обдонских меловых гор чуть приметно сизеет небо, меркнут звезды и тянет легонький предрассветный ветерок». Писал черными чернилами, правил (позднее) фиолетовыми, мелко-мелко вписывал буковки строк, но разборчиво, как всегда. «Волнистый, никем не езженный лунный шлях» также появился не сразу, он заменил «измотанную волнистую лунную стежку».

Читаешь роман как киносценарий. Все предельно зримо, динамично, один план сменяет другой.

Работа шла медленно, тяжело. Шолохов искал и находил нужную интонацию, ритм, тональность. Не просто отдельной главы, отдельного эпизода или сцены. Всего романа.

Буквы, хотя и разборчивые, но по ним видно, что они в тот день плохо слушались хозяина. Почерк словно испортился. Правка чуть ли не в каждой строке. Зачеркиваются не только отдельные слова, но и целые предложения.

Итак, в первый день работы заполнена страница и двенадцать строк на обратной стороне листа.

Поставив дату – 9.XI, Михаил Шолохов продолжал показывать жизнь в мелеховском доме.

«Возле конюшни сталкивается с матерью:

– Это ты, Гришка?

– А то кто ж.

– Напоил коня?

– Напоил, – нехотя отвечает Григорий. Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затон кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.

– Иди буди Петра. Не рано уж.

Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне, на разостланной полости, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама, сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют… Качнулся.

– Дарья, вставай!

Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.

– Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает.

Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот:

– Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.

Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка. Дарья что-то шепчет, испуганно и задыхаясь, тихонько смеется.

Григорий все утро томился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь глазами в глаза, смущенно отворачивался».

Цитирую так подробно потому, что больше никто, кроме автора, не читал в таком виде эти страницы. Именно здесь Шолохов произвел решительную правку. На полях красным карандашом размашистая надпись – Аксинья. Слова матери «Иди буди Петра» стали такими: «Иди буди Астаховых». Имя Петра меняется на Степана. Имя Дарьи – на Аксинью. В результате полностью сокращаются эпизоды, где описывается смущение Григория, нечаянно увидевшего обнаженную Дарью на брачном ложе брата, и связанные с этим переживания.

Вместо них на полях сочиняется короткий диалог Григория и разбуженной Аксиньи:

«– Ой, кто такое?

– Это я, мать послала побудить вас…

– Мы зараз… это мы от блох ушли на пол!».

По голосу Григорий догадывался, что ей неловко, и, уходя, слышит:

«– Степан! Слышишь? Светает».

Правка сделана не в минуту озаренья: образ Аксиньи явился не по наитию, вытеснив Дарью, он продуман, как и образы всех главных действующих лиц, заранее.

Далее подробно и не торопясь (впереди-то четыре тома эпопеи!) автор описывает проводы Петра, которому предстоят лагерные сборы. На этой странице сверху на полях стоит пометка: «Дать сборы», что и было исполнено в тот же день ниже.

Тогда же написана сцена, где Григорий ведет коня на водопой и по пути встречает ту, кто станет главной героиней романа.

«С горы, покачиваясь, спускалась соседка Аксинья».

Первый диалог Григория и Аксиньи также сочинен в тот день. У реки Григорий затевает с ней шутливый, ни к чему не обязывающий разговор, загородив конем дорогу:

«– Пусти, Гришка.

– Не пущу!

– Не дури, мне некогда, надо Степу собирать.

Григорий, улыбаясь, горячил коня, тот, переступая, теснил Аксинью к яру.

– Пусти, дьявол, вон люди идут! Увидят, што подумают? – она метнула испуганный взгляд по сторонам и прошла, хмурясь и не оглядываясь». Этими словами заканчивалась глава на 5 странице.