Книга бытия (с иллюстрациями) - Сергей Снегов

Но если мои рассказы маму убаюкивали, то свет, который подло просачивался сквозь щели, будил. Она выходила, гасила лампу — я протестовал, просил еще полчасика, получал шлепок — на том и заканчивалось. Я возвращался в кровать, молча негодуя на судьбу, не дающую хорошему человеку скромной радости — узнать, чем закончится схватка бандитов с сыщиками. Вскоре я приспособился: услышав ворчание встающей мамы, мигом перелистывал книгу, мигом проглатывал последнюю страницу — наутро можно было не читать, а смаковать приключения (финал-то уже известен!).

В первые годы на Южной я совершил великое открытие: если шрифт не очень мелкий, для чтения вполне хватает лунного света. Теперь я ждал ночи (особенно в полнолуние) с нетерпением, а не с досадой. На большой кровати засыпали — на маленькой начинались часы наслаждений.

Пока луна обходила мое окно слева направо, я читал и читал — без окриков и помех. Правда, комната смотрела на север — надолго луны не хватало. Но ведь и спать надо! Я был доволен и тем, что мне перепадало. Разика два меня ловили: увлеченный книгой, я не успевал ее убрать, когда мама просыпалась. Орудие преступления исчезало у нее под подушкой, а мне выдавались толчок или оплеуха.

Неудачные занятия с Любовью Васильевной полностью прикончили ночные рассказы: чего интересного можно ждать от здоровилы, неспособного осилить учебник для второго класса? И я обрадовался, когда моя учительница решила распрощаться со мной.

— Я честная девушка, Зинаида Сергеевна, — объяснила она, принимая очередную пятирублевку. — Обучать Сережу бесполезно, он школу не осилит. Вы бы похлопотали, чтобы его приняли учеником куда-нибудь в кузницу или слесарную мастерскую. Руки у него проворные, напильник ему подойдет.

Мама несколько вечеров совещалась с отчимом, совещания превращались в споры, отчим сердился, мать не уступала. В доме появилась новая учительница — Ольга Николаевна Соколова.

Худощавая, средних лет, она преподавала немецкий язык — но теперь в школах его не изучали. Германию разбили, на революцию у немцев не хватило смелости, в мире заправляли французы с англичанами — зачем тратить силы на язык страны, явно выходящей в тираж? Ольга Николаевна воспитывала сына, мужа не было — заработок исчерпывался пятирублевками за домашние уроки.

Новой моей учительнице все рассказали честно: ее ученик — дубина, лодырь и неслух. Чего-либо толкового от него не ждать, но подготовить в школу хотелось бы. Если она не справится — что ж, претензий никто не предъявит, против лома нет приема. Но, может быть, удастся хоть арифметику с географией пройти?

У Ольги Николаевны был свой метод обучения — она сразу взяла быка за рога.

— Сережа, я понимаю: вам трудно, — сказала она. Услышав это «вы», я покраснел от стыда. — Но я объясню, вы только внимательно слушайте. Потом выполните вот это и вот это задание. Уверена: все удастся.

Объяснения я, естественно, не понял — разволновался от неожиданного обращения. А не выполнить домашнего задания просто не мог: она верит, что я справлюсь — как же ее обмануть? Меня даже в жар бросило. Задание было сложнейшее: разделить пятизначное число на трехзначное, выписать все падежи десятка слов, выучить что-то из географии. Ольга Николаевна слушала меня с удивлением: арифметика была без ошибок, грамматика без описок, а географию я не рассказал, а оттарабанил.

— Очень неплохо, Сережа, — оказала она и поставила четверку.

Всего шесть лет оставалось до дня, когда я, самый молодой доцент в Одессе (и, вероятно, один из самых молодых в стране) поднимусь на кафедру, огляжу аудиторию третьекурсников (лишь один студент будет мне ровесником, остальные — на год, на два, на пять старше) и уверенно начну лекцию. И многие удивятся моей молодости, кое-кто возмутится, что сопляки полезли в науку, — но ни один не усомнится в эрудиции юного преподавателя. И на этом коротком пути от малограмотности до учености будет много хулы и хвалы, заслуженных и незаслуженных комплиментов и обвинений, я буду остро стыдиться неудач, меня будут глухо терзать упреки… Впрочем, восхищение стану принимать как должное, только иногда (для успокоения совести) краснея — и от явной незаслуженности, и от заведомого перебора. А мой друг, тоже юный доцент, Оскар Розенблюм с гордостью скажет: «Знаешь, Сергей, мы с тобой заслужили и незаслуженные похвалы». Но не будет во время этого бурного пути минуты, когда бы я радовался успеху так же, как той первой четверке. Ибо она снимала обвинение в тупости, была индульгенцией от греха неспособности, официальным пропуском в мир нормальных людей, способных понимать грамматику с арифметикой.

Я отпраздновал удачу: устроил дикую схватку с Жеффиком, два часа восторженно бегал из конца в конец города по холодным осенним улицам, а вернувшись, яростно вгрызся в домашнее задание. «Только на пятерку!» — приказал я себе. И получил ее!

Ольга Николаевна каждый раз аккуратно, черточками, отмечала в учебниках нужный материал — «от» и «до». Но, пролетев дистанцию, я мчался дальше. Научившись лукавить в ночных рассказах (иногда я пропускал эпизоды, а то и сочинял свои, стремительней ведущие к развязке), я стал обманывать и на уроках: отвечая, не задерживался на отметке «до», а спокойно барабанил дальше. Потом как бы спохватывался: «Ох, вы этого не задавали, Ольга Николаевна, я сам выучил»… Ольге Николаевне надоели мои хитрости.

— Больше я вам не буду ничего задавать, берите сами, сколько осилите, — сказала она. — Я буду только слушать и поправлять в тетрадках.

Честное слово, я пожалел ее. Теперь я мог осилить столько, что ей пришлось бы слушать ответы и проверять задания часами. Уроки стали затягиваться. Мама, узнав об этом, попеняла: «Нехорошо так эксплуатировать учительницу!»

Ольга Николаевна сама нашла противоядие от моего рвения. Беря тетрадки, она спрашивала: «Трудностей не было, ошибок не наделали, Сережа?» Я уверял: все в порядке — она может не сомневаться. И она, успокоенная, не проверяя, ставила в тетради пятерку — красную или синюю (смотря какой стороной повертывался большой двухцветный карандаш). А затем засыпала под мой ответ по географии, истории или русской литературе.

Разумеется, она старалась этого не показать: низко опускала лицо, опиралась на руку, чтобы я не увидел закрытых глаз, и под мой однотонный бубнеж тихо отдыхала — от быта, женского одиночества, скучных уроков, внимательности и вежливости. Возможно, она понимала: я догадываюсь, что она устала, и мой уверенный, подробный, ясный ответ (он не требовал ни одного вопроса) как раз и предназначен для того, чтобы не нарушать ее отдыха. И, может быть, была мне за это благодарна.