Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

Адмирал приветствует вошедших, вежливо и почтительно склонив голову, но не произнеся ни слова; зато дон Эрмохенес, услышав их имена, оживляется чрезвычайно.

– Боже мой, господа, – бормочет он, обращаясь к старшему гостю. – Неужели вы и есть тот самый сеньор Жорж Леклерк де Бюффон? Знаменитый автор «Естественной истории»?

Старик снисходительно улыбается: он привык к лести.

– Разумеется, это я и есть.

– Просто поверить не могу. – Дон Эрмохенес поворачивается ко второму гостю. – А вы – Ги Бертанваль, друг Вольтера? Известный философ, филолог, автор «Essai sur l’Intolérance»[52], не побоявшийся стать участником знаменитого на всю Европу конфликта с реакционным крылом Сорбонны?

Бертанваль, улыбаясь, кивает: будучи коллегой-академиком, он готов немедленно прийти на помощь испанским гостям, – формула вежливости, которая в Париже ровным счетом ни к чему не обязывает; тем не менее библиотекарь горячо жмет ему руку.

– Боже мой, – абсолютно счастливый, повторяет он шепотом. – Боже мой… Да ради одной только этой встречи имело смысл ехать в Париж!

Вновь прибывшие рассаживаются у камина, и вскоре беседа уже вращается вокруг деятельности академий в Мадриде и Париже. Похвалив работу испанцев и их замечательные словари, а также упомянув извечный спор между языком, наукой и религией, Бюффон вспоминает, что даже на него, несмотря на почтенный возраст и то благоразумие, с которым он неизменно держится как можно дальше от радикальных энциклопедистов и философов, доктор теологии Парижского университета написал донос.

– Это доказывает, – заключает он, вежливо обращаясь одновременно к дону Педро и дону Эрмохенесу, – что не только в Испании кое-кому мерещатся черные вороны в любой мысли – и старой, и новой.

– Готов обменять ваших воронов на наших, – предлагает адмирал.

Его остроту оценили по достоинству. Узнав, что по профессии он – морской офицер, Бертанваль расспрашивает его о некоторых особенностях морского кораблестроения в Гаване, а также о науках, связанных с навигацией. В итоге разговор переходит на Локка и Ньютона, чьи открытия, к удивлению энциклопедиста, а также дона Эрмохенеса, который зачарованно прислушивается к тому, как спокойно и разумно рассуждает его друг, восхищают адмирала, в чем тот чистосердечно признается, а затем на вопрос мадам Дансени с вежливой твердостью отвечает, что в вопросах науки он – убежденный англофил. Дон Педро сдержанно хвалит Бюффона за его поддержку Ньютона в полемике, которую тот вел с немцем Лейбницем о расчетах бесконечно малых величин, и в заключение с большим знанием дела и некоторой патриотической гордостью упоминает имя испанского ученого и морского офицера Хорхе Хуана. К удовлетворению обоих академиков, французы – и Бертанваль, и Бюффон – высоко ценят упомянутого испанца, с чьими трудами, как оказалось, неплохо знакомы.

– Жаль, что этот замечательный человек не был оценен по достоинству, как он того заслуживал, – ни у себя на родине, ни в Европе, – произносит Бюффон. – Вы знали его лично?

– Да, мне выпала эта счастливая возможность.

– Счастливая возможность? А что с ним случилось потом?

– Он умер. В полной безвестности.

– Очень жаль… Такие люди, как он, возвышают того, кто их слушает, и принижают того, кто ими пренебрег. И действительно, его «Астрономические и физические наблюдения»…

– Друзья, не пора ли нам перейти к ужину? – перебивает их мадам Дансени, заметив молчаливый кивок слуги.

В этот миг появляется еще одна гостья: художница Аделаида Лабиль-Жиар, ближайшая подруга хозяйки дома. Это красивая женщина с прекрасной фигурой и лицом круглым и обаятельным. При ее появлении гости устремляются в столовую, в центре гостиной к ним присоединяются супруг хозяйки и игроки. Пьеру-Жозефу Дансени под шестьдесят, у него чистый лоб и седые ненапудренные волосы. На нем фрак фисташкового цвета, черные кальсоны и немного поношенные туфли без пряжки, в которых он не стесняется появляться перед домашними и близкими друзьями. Кроткий мирный облик довершает любезная – или скорее отсутствующая – улыбка, обращенная ко всем гостям его супруги одновременно.

К группе присоединяется аббат Брингас. Заметив в гостиной Бертанваля, он подходит, чтобы его поприветствовать. Однако от адмирала, оказавшегося поблизости, не ускользает, что при виде аббата лицо философа вытягивается.

– Хочу лишь выразить вам свое почтение, – бормочет отвергнутый Брингас.

– Выразите его лучше в письменной форме, вместо того чтобы пачкать мое имя, набрасываясь на меня в анонимных брошюрках, которые вы издаете.

– Уверяю вас, мсье…

– Избавьте меня от ваших уверений! Мы в этом городе все друг друга отлично знаем.

Адмирал невольно оказывается свидетелем обмена репликами: повернувшись к аббату спиной и поклонившись мадам Дансени, Бертанваль успевает шепнуть ей в дверях столовой: «Вы, как я вижу, продолжаете принимать у себя это ничтожество».

– Он меня забавляет, – непосредственно отвечает она.

– Как знаете, мадам. Это ваш дом, дорогая сеньора… Всем нам время от времени требуется что-то необычное. При дворе королевы вечно ошивается какой-нибудь лукавый шут.

Все рассаживаются вокруг великолепного стола, сервированного севрским фарфором на восемнадцать приборов и вполне отражающего дух этого дома, где прислуживают семеро слуг и горничная, не считая поваров, кучера, пажа и швейцара на входе: сервиз, как сообщил Брингас, по слухам, обошелся в 800 000 ливров.

– Вчера на Пети-Дюнкерк я увидел мадам де Люин, – рассказывает шевалье Сен-Жильбер. – А все вы, господа, знаете, что про нее говорят… Она так толста, что ее любовники могут целовать ее всю ночь напролет, ни разу не поцеловав в одно и то же место!

Ужин чудесен, разговор затейлив и непринужден, беседа свободно струится от одной темы к другой, от смешных анекдотов мадам Шаванн и шевалье Сен-Жильбера к нападкам на политику, мораль и историю. Все проходит, к большому удовольствию библиотекаря и адмирала, в атмосфере обтекаемых высказываний, взаимной терпимости, отменного юмора, который мгновенно очаровывает любого. Собравшиеся выражают самые различные, иногда полностью противоположные мнения – так, адмирала удивляет, хотя он никоим образом не высказывает своего удивления, что старик Бюффон не выражает тех передовых идей, которых он, адмирал, от него ожидал, – однако ни разу разногласие между старыми и новыми суждениями не переходит в противостояние: это всего лишь свободный обмен мнениями, выражаемыми с предельной вежливостью. Один лишь Брингас, которому, к его большому сожалению, также приходится держать себя в руках, бросает яростные взгляды на Бертанваля с того конца стола, где он сидит рядом с парикмахером Де Вёвом, и время от времени испускает красноречивые вздохи или с раздражением вмешивается в общую болтовню; например, когда Бертанваль как ни в чем не бывало рассказывает о том, как его четыре раза подряд сажали в Бастилию, а также о распоряжении о заключении в тюрьму – или так называемом «летр де каше», специальном королевском указе, который он в шутку называет «моя переписка с королем», – Брингас, держащий в одной руке рюмку бордо, в другой – вилку с насаженным на нее куском фазана, с которого капает сок, из своего угла изрекает:

– Есть одна Бастилия, а есть и другая… Кто-то входит туда легкомысленно, зная, что скоро выйдет на свободу, потому что у него есть друзья при дворе, а кто-то погребен в ней без малейшей надежды.

– Ну, вас-то я всякий раз встречаю и встречал на свободе, – с презрительной улыбкой говорит Бертанваль.

Брингас засовывает фазанятину в рот, запивает вином и тычет опустевшей вилкой в сторону философа:

– Настанет время, и их всех выведут на чистую воду!

– Вы имеете в виду гнев Божий? – интересуется шевалье Сен-Жильбер, как всегда, улыбаясь.

– Чей-чей гнев?! Повторите, мсье. Гул эпохи, тронов и алтарей, которые зашатались и того и гляди падут, совершенно меня оглушает!

– Оставим в покое троны и алтари, дорогой мой аббат, – успокаивает его мадам Дансени, садясь между Бертанвалем и Бюффоном. – А по возможности и Бога тоже, – добавляет она, бросая гневный взгляд на Сен-Жильбера.

Брингас доедает остатки блюда.

– Повинуюсь, сеньора. Покоряюсь и повинуюсь красоте и уму, единственному спасению в этом лицемерном Вавилоне!

– Вот теперь дело другое!

Хозяйка частенько посматривает в сторону адмирала, который сидит напротив и каждый раз встречает ее взгляд с естественной учтивостью; в такие моменты чуть заметная улыбка подчеркивает очаровательные ямочки на щеках Марго Дансени. Чуть раньше, когда они направлялись в гостиную, дон Педро заметил, с какой элегантной уверенностью ступает она на высоких каблуках своих атласных туфель, которые придают движениям тела волнующее изящество. Ее платье, задрапированное на французский манер, глубоко декольтировано, грудь едва прикрыта муслином, под которым виднеется нежная белая кожа.