Свидание в аду - Морис Дрюон

На четвереньках она пересекла пышно убранную комнату (от старого паркета пахло воском) и, дотянувшись до сонетки, дернула ее и стала ждать прихода слуг, которые помогли бы ей подняться.

Тонкая струйка крови сочилась у нее из носа, но она знала, что это не опасно, – с ней такое уже бывало.

5

В коридоре Жан-Ноэль встретил Кристиана Лелюка.

– Пойди взгляни на старуху, – бросил он ему на ходу. – Если понадобится, сможешь засвидетельствовать, что брак осуществился.

И пошел дальше.

В его кармане лежали подписанные Лидией бумаги. Отныне он был совладельцем огромного состояния. «Что же теперь?» – спрашивал он себя.

Теперь он испытывал крайнее отвращение к самому себе.

Он вошел в комнату Мари-Анж. Она лежала в постели, как обычно, утомленная – утомленная оттого, что ей нечего было делать, утомленная оттого, что в ее душе не осталось больше ни любви, ни надежды.

– Возьми, – проговорил Жан-Ноэль, кладя листы гербовой бумаги на столик у ее изголовья. – Убери их и спрячь получше. Наконец мы снова очень богаты. Я не забыл и о тебе.

По выражению лица брата Мари-Анж поняла, что′ произошло, и ничего не ответила.

Она не осуждала его, она его жалела. И так как он не забыл обеспечить и ее будущее, она чувствовала, что по справедливости должна разделить с ним его позор, ощущала себя сообщницей в преступлении, о котором не упоминается ни в одном из параграфов уголовного кодекса.

Жан-Ноэль облокотился о балюстраду лоджии. Внизу, во рву, ломоносцы, бузина и жимолость сплетали свои ветви, и освещенный августовским солнцем большой парк открывал взору подстриженные на английский манер лужайки, на которых скоро предстояло косить траву, рощицы вязов и красноватых буков…

«До чего же, до чего же я дошел, – думал Жан-Ноэль. – Я, потомок маршалов де Моглев, внучатый племянник генерала де Ла Моннери, по существу, уклонялся от военной службы и для этого стал шофером у министра – министра, который в довершение всего был любовником моей сестры.

Я, отпрыск рода, который дал Франции множество епископов и кардиналов, не помню больше ни одной молитвы и не могу даже найти прибежище в вере.

Я, носящий фамилию банкиров, которые были известны всей Европе, выдавал чеки без покрытия, а теперь живу на содержании у женщины.

Я, внук поэта, которого любили самые красивые женщины, становлюсь двадцать пятым любовником стареющей поэтессы, совершаю путешествие в Италию в обществе старого педераста, а затем женюсь на семидесятидвухлетней старухе.

Отец мой был порядочным человеком, прямодушным и мужественным… И он убил себя. Моя мать была достойной женщиной, благочестивой и добродетельной, и ее убили… убили здесь.

Люди, которые возделывают землю, землю моих предков, мою землю, остаются мне чуждыми и непонятными, они не любят меня, а я не люблю их…»

А ведь существуют же и те, что строят плотины, конструируют самолеты, дни напролет проводят, склонившись над микроскопами, чтобы обнаружить источник заболеваний, мечтают о новом мире, проповедуют идеи революции. Жан-Ноэль чувствовал, что правда на стороне этих людей, но эта правда была ему недоступна. Он не был создан для подобной деятельности. Он был создан для того, чтобы жить жизнью узкого мирка, который уже не существовал или почти не существовал. Без мечты, без честолюбия, без способностей, без призвания, не имея возможности ничего дать своим ближним, а стало быть, не имея права чего бы то ни было ожидать от них, оторванный от прошлого, не видя путей в будущее, плыл он по течению дней… Не о таких ли, как он, говорят: «Последний отпрыск угасающего рода»?

– Жан-Ноэль… – негромко позвала Мари-Анж.

Он подошел к ней и опустился на край кровати.

– Полно, полно, не отчаивайся. Перед тобой еще вся жизнь, ты найдешь свое счастье, – сказала она.

Мари-Анж забыла, что война надвигается неотвратимо.

Впервые, с каким-то горестным удивлением, она увидела в Жан-Ноэле не младшего брата, который постоянно делает глупости, но мужчину, который переживает душевный кризис, мужчину, внезапно удрученного низменностью жизни.

И как женщина, желающая утешить страдающего мужчину, она нежно прижала его голову к груди.

Было жарко. Мари-Анж лежала голая под изношенными льняными простынями, хранившимися в шкафах ее предков. Прикоснувшись лбом к ее теплому плечу, Жан-Ноэль почувствовал себя лучше. Так он просидел несколько минут. Потом поднял голову и посмотрел на Мари-Анж. Никогда еще, пожалуй, он не смотрел на нее так пристально, так внимательно.

Никогда еще до этого дня он не замечал на ее прелестном лице ни маленькой морщинки, едва заметной черточки возле глаза, ни чуть заметной ложбинки под нижней челюстью.

«У нее будет двойной подбородок, и тени лягут вокруг крыльев носа…» – подумал он. Жан-Ноэль изучал черты лица своей сестры, стараясь угадать, где прежде всего увянет кожа, расширятся поры, разрушится гармония линий. Умей он рисовать, он набросал бы портрет Мари-Анж, такой, какой она должна была стать лет в тридцать или тридцать пять.

Каким образом она угадала, о чем он думает, разглядывая ее?

– Ты хочешь представить себе, какой я буду в старости? – спросила она.

Ему захотелось ее успокоить, и он поступил так, как поступает всякий мужчина, желая доказать женщине, что она красива. Он поцеловал ее и как-то невзначай запечатлел этот поцелуй на ее устах, которые в мыслях только что представлял себе увядающими.

То был поцелуй не брата и сестры, а поцелуй мужчины и женщины. Их губы слились, они не могли не слиться, ибо в этом было их предназначение.

Жан-Ноэль и Мари-Анж замерли в удивлении, глядя друг на друга.

Странное волнение охватило обоих. В саду защебетала птица, и этот звук показался необычайно значительным в комнате, где воцарилась глубокая, какая-то нереальная тишина.

Сознавал ли Жан-Ноэль, что делает, когда его рука коснулась, едва коснулась, груди сестры?

Или его юное тело властно требовало возмещения за тот урон, который оно понесло час назад в одной из соседних комнат?

Пальцы юноши следовали изгибу красивой груди, упругой и нежной, словно вопрошая о чем-то округлый сосок… Мари-Анж закрыла глаза, и тень ее ресниц упала на щеки.

Потом она их открыла и устремила на Жан-Ноэля взгляд, в котором можно было прочесть легкий испуг и вопрос, оставшийся без ответа.

А когда рука Жан-Ноэля скользнула вниз по ее телу, уже столько недель не знавшему мужской ласки, Мари-Анж вновь смежила веки, и ее покорившееся лицо чуть порозовело.

Наученная горьким опытом, она еще нашла в себе силы прошептать:

– Прошу тебя, будь осторожен…

И кровосмешение свершилось: оно было предначертано им с детства, хотя сами они о том не подозревали… Оно будто вернуло их в безмолвие материнского лона, будто ввергло в небытие.

В жизни редко наблюдается гармоничное слияние двух существ. Каждый мужчина и каждая женщина, если только они честны, должны признать, что такое полное слияние не часто выпадало на их долю за всю жизнь. И так ли уж виновны были эти молодые люди, которых судьба словно создала друг для друга, но, по несчастью, сделала братом и сестрой?

Когда в тот же вечер Жан-Ноэль узнал, что на стенах домов в деревне расклеен приказ о мобилизации, он принял эту весть как избавление.

Быть может, война сумеет помочь Мари-Анж и ему забыть единственную любовь, для которой они были созданы.

Он не сомневался, что будет убит, так как в эту минуту желал того. Он решил попросить назначение на самый опасный участок фронта, где его каждую минуту будет подстерегать смерть, и при этом им двигало не чувство патриотизма, не стремление что-то искупить, а одно лишь отвращение к жизни. Он ощущал себя мертвецом, еще не вступив в бой.

Эпилог

Cимон Лашом подошел к раскрытому окну и прижался лбом к стеклу. Сколько раз, сколько тысяч раз – с тех пор, как поселился в этой квартире, – повторял он это машинальное движение? Сколько тысяч раз он обводил взглядом городской пейзаж – крыши, дворцы и сады? Он столько смотрел на них, что уже перестал замечать!

Но в тот вечер сады, дворцы, крыши и огромная стальная башня, на вершине которой были погашены обычно светящиеся прожекторы, – все это было погружено во мрак и потому внезапно приобрело какую-то особую значительность, грозную осязаемость.

Лунный город, мертвая столица, улицы, похожие на темные коридоры, по которым ползут, как светляки, такси с притушенными фарами, да изредка блеснет огонек зажигалки в руках запоздалого прохожего, нащупывающего дверь своего дома… Уличные фонари горят слабым светом, напоминающим бледное сияние Млечного Пути… Первая ночь затемнения в Париже.

Война была объявлена несколько часов назад «после трагических переговоров между правительствами Лондона и Парижа», как писали газеты… Как будто кто-нибудь мог сомневаться, что объявление войны – всегда трагедия…