Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

— Двести пятьдесят! — изумился я. — Ты одурел?

I— Ну, старик, ну, я понимаю, — заерзал Миша. — Но, по-дружески, сбрось четвертную. Я же все-таки с доставкой на дом… то есть это… сам пришел. Я понимаю, у тебя его за двести семьдесят пять с руками, но ведь это же куда-то тащить надо…

На столике между нами лежали три Мишиных полусотенных. Я отделил одну и подвинул ему.

— Спрячь. Вот эти оставь, а эту спрячь обратно. Я и так с тебя несколько рублей перебираю. Он же мне в семьдесят пять левов обошелся. А это по курсу примерно девяносто шесть рэ. Плюс с тебя сто граммов.

Миша открыл рот. И долго так сидел, с открытым ртом, глядя сквозь меня остановившимися глазами.

— За сто не возьму, — глухо произнес он наконец. — Что я, собака?

— Ага! Ты не собака! — озлился я. — Не собака он! А я, значит, собака? Спекулянт?

— Да при чем здесь спекулянт? — заволновался Миша. — При чем, старик? Я же знаю цену. Ты с ним до любого кафе дойдешь, первому же официанту кусочек полы только покажешь — и он тебе не глядя двести семдесят пять выложит!.. Почему же я-то тебя грабить должен? Сколько лет дружим.

Я скомкал пиджак, кинул его на колени Мише: — Возьмешь ты его, скотина?!

Миша затряс головой.

— Слушай! — зарычал я. — Кто из нас сумасшедший?

— Ты, — ответил Миша.

Тогда я засунул ему в карман оставшиеся сто рублей и устало сказал

— Иди ты к чертовой матери.

Миша обиделся. Он долго наматывал в коридоре длинный вязаный шарф, вздыхал. Уже взявшись за ручку двери, попросил:

— Ну хоть за двести, а?

— Нет! — сказал я. — Лучше на портянки изрежу. Пуду ходить в бархатных портянках. Как золотоискатель.

Слух о том, что я продаю импортный пиджак, распространился стремительно, и на другой день мне нанес визит администратор филармонии Зиновий Примак. Высокому Примаку рукава тоже оказались коротки, но он, вытянув ИЗ-ПОД них, насколько мог, манжеты белой рубашки и вильнув лисьими глазами, сказал, что так оно теперь даже более модно.

Мода была здесь ни при чем. Знал я этого делягу Примака. Он спорет болгарскую этикетку, присобачит американскую и продаст пиджак за триста рублей. Как пить дать. И потому и жестко сказал:

— Три с половиной.

— Не сойдемся, маэстро, — оскалил мелкие зубки Примак.

…В субботу я зашел в ресторан Дома актера. За угловым столиком там сидели главный режиссер кукольного театра Кукольник (такая у него была фамилия) и валторнист оперного Глеб Васютинский. Кукольник пил кофе. Расстроенный чем-то Глебушка — «Агдам». Они мне помахали. Кукольник помахал. Глебушка сидел, уткнув нос в бокал.

Кукольник, оказывается, уже все знал: и про Мишу, и про Зиновия Примака. Он вообще всегда про все знал.

— Правильно ты Зинке пиджак не продал, — сказал Кукольник. — Это же типичная гиена. Он мне историю Геродота хотел за сто двадцать рублей толкнуть. А ей на черном рынке красная цена сороковка. Представляешь, какой арап?… А вот что Мишке ты его за свою цену навяливал — это уж, прости, дурь. Альтруист нашелся. Ты что, все четыре действия арифметики забыл? Он тебе во сколько обошелся? Ну-ка, посчитай: две путевки — раз, дорога до Москвы и обратно — сто двадцать. Это только на тебя. А еще на жену. Вы бы хоть дорогу оправдали…

Глебушка не слушал наш разговор. Глебушку дирижер обидел.

— Я гениальная вторая валторна! — пристукивал он ладонью по столу. — Гениальная я вторая валторна?

— Гениальная, гениальная, — успокаивал его Кукольник. — Ты даже гениальнее первой… Так вот, насчет пиджака. Покупателя я тебе найду. Я понимаю: Мишка — друг, тебе, может, неудобно было… — Сам Кукольник пиджаком не интересовался, у него всякие имелись! и замшевые, и велюровые, и джинсовые. — Найду покупателя. Хороший человек, для тебя посторонний. Но не будь идиотом: двести семьдесят пять — и ни копейки меньше. Ты его осчастливишь — не он тебя. Слушай, это же глупо, смешно, не престижно быть таким тюхой в наше время. На тебя же пальцами показывать станут. В общем, жди звонка.

Кукольник дохлебал кофе и умчался.

— Я гениальная вторая валторна, — с болью говорил стакану Глебушка, — а эта старая развалина, этот бездарь…

И тут меня осенила мысль.

— Глебуня, — сказал я, — хватит тебе «Агдамом» травиться. Его же пополам с яблочным мешают. И брось ты про этого маразматика думать. Не рви душу. Пойдем лучше ко мне. У нас сегодня манты. Пойдем — жена рада будет.

Дома я напялил на Глеба пиджак. Он покачался в нем перед зеркалом и судорожно вздохнул:

— Нет, все-таки я гениальная вторая валторна. В таком пиджаке… — И снова вздохнул: — Но — не по зубам мне. У меня же, сам знаешь, одна зарплата. Навару — ноль. А первой когда еще стану. Этот сукин сын…

Ничего не стоило обмануть непрактичного, навек ушибленного своей валторной Глебушку.

— Да, — сказал я. — Вещь стоит денег. Там, конечно, он мне где-то в четвертную обошелся, но ведь путевки, дорога… Короче, пойми меня правильно, меньше, чем за сотню, я его не уступлю.

Глебушка зарумянился»

— Ну, сотню-то я наскребу… Уж сотню-то как-нибудь… У нас получка завтра.

Так я сбыл этот проклятый пиджак. И остался деловым человеком. Нормальным сыном своего времени. Никто не тычет и меня пальцем. И не скалит зубы за спиной.

Одно плохо: друга Мишу Алмазова я потерял навек. Миша обо мне теперь так говорит всем знакомым, особенно когда подопьет:

— Нее! Сразу бы признался, что хочет получить четыре номинала. Что я, сто рублей пожалел бы? А то начал темнить: «За свою цену, за свою цену…» Благородным прикинулся. Повыпендриваться захотелось псу.

Васютинскому продал, надо же! А зачем Глебке этот клифт? У него фрак есть казенный. А я разговорник. Мне концерты вести. Каждый вечер на манеже. Ну и пёс же…

ШЕСТЬ БЕЛЫХ БЕРЕЗ

Когда создавали дачный кооператив «Просвещенец-2», Селивановым нарезали самый лучший участок. Ближайшим их соседям, например, досталось неудобье — корчажник, болотины (место было пойменное), — а Селивановым по жребию выделили солнечный бугорок, на котором росло девять березок. Девять белых березок на четырех сотках земли. Целая рощица. Как по заказу выращенная в таком гиблом месте.

Три березки, стоившие чуть на отшибе, в углу участка, Арнольд Тимофеевич Селиванов с разрешения правления кооператива выкорчевал — иначе негде было бы поставить домик. Выкорчевал, хотя и жалко было губить такую красоту. И сразу же принялся сооружать дачку, благо место попалось сухое, надежное. Арнольд Тимофеевич служил гипом в проектном институте, до этого много лет проработал на стройке — так что дело для него было привычное. Советчики и помощники — из прежних сослуживцев — нашлись, и с материалами проблемы не возникло. Арнольд Тимофеевич не хоромы ведь городил, а летний домик. Он знал, что зимой им здесь жить не придется. Жена Лидия, преподавательница литературы, могла проводить на даче только летние каникулы, поскольку зимой ей даже и воскресенья-то не все принадлежали. Собственно, ради жены и дочки Наташки Арнольд Тимофеевич и колотился, взяв отпуск в невыигрышное время. Хотел привезти их сюда по зеленой травке, уже ко всему готовому — удивить сразу, влюбить в этот райский уголок.

Дача росла быстро. Соседи из-за временных, в одну проволочку, ограждений смотрели на Арнольда Тимофеевича с завистью. Они еше не знали, что там — под их сугробами и наледями.

В первый день летних каникул Селиванов привез на дачу семью.

К этому времени «Просвсщспси-2» здорово изменился, ожил. Правда, готовым стоял пока только один домик — Арнольда Тимофеевича. Но зато соседи, сведя мелкий кустарник, порубив бурьян и осушив болотца, дружно унавоживали свои огороды. Высаживали под пленку помидорную рассаду, зеленел у них на грядках лучок, курчавились редиска и петрушка.

Арнольд Тимофеевич торжественно распахнул голубую калитку.

Дамы его онемели.

Секунды три длилась немая сцена, а потом Наташка, подпрыгнув сразу двумя ногами и по-птичьи вскинув тонкие руки, с восторженным воплем кинулась в рощу.

— Назад! — закричала вдруг Лидия Леонтьевна страшным голосом. — На-заад!!.. Там же клещи! — говорила она через минуту, прижимая к себе перепуганную Наташку. — Как вы не понимаете, клещи!

— Какие еще клещи? — изумился Арнольд Тимофеевич.

— Энцефалитные, вот какие!

— Да что ты, мать моя! — Арнольд Тимофеевич рассмеялся. — Если и была какая парочка, то давно убежали. Здесь же такой грохот стоял… Да и мы с ребятами не береглись, по всему участку ходили — однако же никто не укушен.

— Там клещи! — не унималась жена. — На березах всегда клещи.

— Нет там клещей! — Есть!

— Ах есть! — взвился Арнольд Тимофеевич. — Ну, пошли!

Он завел жену с дочкой на веранду, сказал: «Будьте здесь», — и решительно содрал с плеч рубаху. Потом и штаны снял, оставшись в розовых цветастых трусиках. В таком экзотическом виде Арнольд Тимофеевич отважно двинулся в рощицу. Он обстучал каждое дерево, неуклюже подпрыгивая, повисал на нижних ветках и, раскачиваясь, как орангутанг, кричал: