Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время - Сергей Федорович Платонов

с крымским ханом, в мае 1589 года по поводу сношений с цесарем. И в обоих этих случаях постановлению придан общий характер: «да и к иным ко всем государям, которые учнут к Борису Федоровичу грамоты присылати… приговорил государь с бояры против их грамот от боярина и конюшего от Бориса Федоровича писати грамоты в Посольском приказе, и в книги то писати особно, и в посольских книгах под государевыми грамотами». И действительно, в делах Посольского приказа уцелели особые «книги, а в них писаны ссылки царского величества шурина с иностранными правительствами[54].

Право постоянного личного участия в дипломатических сношениях государства было для Бориса, после выразительного титула, вторым и еще более действительным средством укрепить высокое положение правителя. Третьим же к тому средством служил старательно обдуманный этикет, тонкости которого были направлены к тому, чтобы сообщить особе Бориса значение не просто государева слуги, а соправителя. Во время посольских приемов во дворце Годунов стоял «выше рынд» у государева трона, тогда как прочие бояре сидели «в лавках» поодаль. В последние годы Федора он даже держал при этом царского «чину яблоко золотое», что служило символом его «властодержавного правительства». За его здоровье иногда «пили чашу слуги и конюшаго боярина Бориса Федоровича» вместе с государевой чашей и чашей цесаря. Послы, приезжавшие в Москву, представлялись Борису с большой торжественностью. Церемония их встречи на Борисовом дворе, представления Борису, отпуска и посылки от Бориса «кормов» послам была точной копией царских приемов. Борису «являли» послов его люди: встречал на лестнице «дворецкой» Богдан Иванов, в комнату вводил «казначей» Девятой Афанасьев; в комнате сидели Борисовы дворяне «отборные немногие люди в наряде, в платье в золотном и в чепях золотых»; остальные же стояли «от ворот по двору по всему, и по крыльцу, и по сенем и в передней избе». Послы приносили Борису поминки и величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством». Самый способ объяснения с послами был таков, что не оставлял в послах сомнений насчет силы и власти «царского шурина». Так, Борис говорил цесарскому послу о персидском шахе, что «шах во всей государеве воле»: «Не токмо государева повеления не ослушается, и меня шах в том не ослушается, для того, что он ко мне всегда с послы своими любительно приказывает и просит того у меня, чтоб я о всех делех у царского величества печаловался». Все дела в государстве, по словам Бориса, делались «за его печалованием» и «его промыслом». Самое обращение послов к Борису официально рассматривалось как челобитье «с великим прошеньем», чтобы он ходатайствовал у царя о деле, и дело это делалось «по повеленью великого государя, а по приказу царскаго величества шурина». Словом всем давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве. Очень интересно одно позднейшее осложнение этикета при «дворе» царского шурина. Если не ошибаемся, не позднее 1595 года рядом с именем Бориса начинает упоминаться имя его сына, и сам Федор Борисович показывается как действующее лицо в церемониях. Когда Борис посылает подарки шаху, Федор посылает подарок шахову сыну. В 1597 году Федор Борисович встречает цесарского посла «среди сеней», дает ему руку и ведет к отцу. В этом привлечении мальчика в сферу политических отношений можно видеть знак тонкой предусмотрительности Годунова и доказательство того, что все мелочи его поступков и слов, приведенные выше, были обдуманы и соображены. В своем сыне он задолго до воцарения уже намерен был видеть преемника своего положения и власти[55].

II

Правительственное значение Бориса; его оценка у современников. Внутренняя политика Бориса и его отношение к государственному кризису. Борис поддерживает главным образом средние слои населения

Так постепенно и верно овладевал Борис властью в государстве и так укреплял свое преобладание в правительственной среде. «Властодержавное правительство» Бориса было узаконено и оформлено. Тем, кто не был доволен успехами «правителя», оставалось лишь негодовать на него и тайно его осуждать. Явная борьба с ним была невозможна: для нее не было законных средств. К тому же ни у кого не было и сил для борьбы. Боярство не могло оправиться от опричнины и от репрессий 1585 и 1587 годов, и Борис безраздельно «правил землю рукой великаго государя». Однако, если бы придворное его влияние было следствием только ловкой интриги и угодничества, если бы оно не опиралось на большой правительственный талант, оно не было бы так глубоко и прочно. Но, без сомнения, Борис обладал крупным политическим умом и превосходил личными своими качествами всех своих соперников. Его ума, по словам Ив. Тимофеева, не отрицали даже его враги («ни враг его кто наречет сего яко безумна»), сам же Тимофеев думал, что Борис по уму был выше всех преемников его по власти: «аще быша по сем нам инии цари разуму, – говорит он своим вычурным слогом, – но к сего (Бориса разуму) стень суть онех разумы, якоже познана есть во всего». Эта последняя ссылка на общее мнение, на то, что всеми «познано», сделана у нашего автора не напрасно. Дарования Годунова нашли себе общее признание у его современников[56].

У всех иностранцев, писавших в то время о московских делах, мы обыкновенно читаем панегирики талантам Бориса. Даже Масса, особенно много клеветавший на Годунова, признает за ним необыкновенные способности правителя и ему именно приписывает заслугу успокоения страны после смерти Грозного. Русские писатели XVII века в их отношениях к Борису представляют любопытнейший предмет для наблюдения. Они писали свои отзывы о Борисе уже тогда, когда в Архангельском московском соборе была «у праваго столпа» поставлена рака с мощами царевича Димитрия и когда правительство Шуйского, дерзнув истолковать пути промысла, объявило, что царевич Димитрий стяжал нетление и дар чудес неповинным своим страданием именно потому, что приял заклание от лукавого раба своего Бориса Годунова. Власть объявляла Бориса святоубийцей, церковь слагала молитвы новому страстотерпцу, от него приявшему смерть; мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило «житие» царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу? Современная нам ученая критика имеет возможность объяснить происхождение позднейших житий царевича Димитрия из ранней «Повести 1606 года»; она может проследить тот путь, каким политический памфлет постепенно претворялся в исторический источник для агиографических писаний; но в XVII веке самый острый и отважный ум не был в состоянии отличить в житии святого достоверный факт от сомнительного предания. В наше время можно решиться на то, чтобы в деле перенесения мощей царевича Димитрия в Москву в мае 1606