Чужая корона - Сергей Булыга

Сели они, притихли. Я стою, и я тоже притих. Сам себе думаю: ох, пан судья, опять тебя несет неведомо куда. Ну да и ладно! Стою, по сторонам смотрю, важно хмурюсь. Вокруг одна вода, а небо темное, все в тучах, где солнце, не понять.

А где ближайшая земля? Да за Харонусом, где же еще, потому что там она уже не Цмокова. Это только нашу землю Цмок держал. И до Харонуса, а там через него, до царцев, не так и далеко, можно за день, ну, за два доплыть. Но что мне тот Харонус! А что сейчас в Зыбчицах, думаю, как там? Неужели там все потонули? А до Зыбчиц, между прочим, думаю, еще ближе, чем до Харонуса. Вот только б выглянуло солнце, тогда можно было бы определить, в какую сторону до Зыбчиц…

Но стрельцам об этом говорить нельзя! Что им мои Зыбчицы, что им моя Марыля?! У них, собак, только одно на уме: как бы поскорей спастись, добраться до твердой земли — до любой. Вот я и молчу, смотрю по сторонам и думаю: Боже, мой Боже, не оставь меня, помоги, я же не о себе пекусь, мне что, я жив, здоров, а как моя Марылька? Кому она чего плохого сделала?!

Вдруг вижу — вроде в одном месте тучи просветлели. Значит, там, наверное, и солнце! А Зыбчицы, они тогда вон там! Ат, думаю, как хорошо, как вовремя! Сразу мои думы, как те тучи, просветлели, я на стрельцов глянул грозно, по-отечески, и говорю:

— О! Есть земля. Недалеко. А теперь не дышать! Кто дыхнет, того убью!

Они совсем притихли. А я медленно, с большим значением, поднимаю вверх правую руку, указующим перстом в небо тычу и жду. Потом туда-сюда перстом вожу, громко воздух нюхаю и хмурюсь. Потом еще сильнее хмурюсь, еще громче нюхаю… Потом вдруг:

— О! — говорю, как будто что-то важное унюхал.

А после ш-шах! — повернулся туда, где, по моим расчетам, были Зыбчицы, ткнул туда пальцем, говорю:

— Оттуда дымом тянет. Там жилье.

Они молчат, поразевали рты. А я:

— Вон туда и гребите, собаки! Шибко гребите, я сказал!

Они сразу кинулись к веслам, гребут. А что! Народ у нас темный, забитый и злобный. Им ни ум, ни совесть, ни закон — ничего не указ. Они только ведьмаков страшатся. Я этим страхом в своем деле часто пользуюсь, это мне всегда помогает. Так и тогда, на челне: ну хоть бы кто из них слово сказал, хоть бы в чем усомнился! Молчали, собаки, гребли. Сидел я на корме, поглядывал, чтобы они с дороги не сбивались…

Только разве там чего поймешь? Пусто кругом, одна вода, все небо в тучах, опять ничего не рассмотришь. Может, я думаю, мы уже сбились, может, к Харонусу плывем или вообще кружим на одном месте! Но я молчу. Они тоже молчат. Одни гребут, другие отдыхают.

Потом они сменились: другие сели к веслам, а эти отдыхают…

И никаких ко мне вопросов! И между собой они тоже молчат. Во как их тогда жизнь научила!

Но и я тоже без урока не остался. Гадко мне тогда было, противно! Куда я, думаю, плыву? И почему, я думаю, я жив остался? Это же я во всем виноват. Это же я стрельцов у господаря вытребовал, прямо из зубов у него выдрал и в Зыбчицы привел, после на челны их посадил и к самому Цмоку привез, чтобы они его там убили. Значит, они это по моему хотению сделали. Значит, получается, я во всем этом виноват. А если виноват, так нужно отвечать. По суду! А кто судья? Я, больше некому. Вот я себя и осуждаю. Так что вот прямо сейчас мне надо вставать и оглашать приговор, пусть эти меня веслами и покарают!

Но я не встаю. И это не потому, что я себя пожалел, я никогда никого не жалею, закон есть закон, а просто сил у меня уже не было, устал я, продрог, как собака. И еще я подумал: легкой смерти ищешь, пан судья: ш-шах — и готово. А посиди, помучайся! А подожди, потрясись, поволнуйся.

Я и сидел, и трясся. Но не от страха, а от холода. А волноваться я совсем не волновался, потому что мне тогда было уже все равно.

А эти гребли себе, гребли, менялись и опять гребли. Молчали. Я уже и не смотрел, куда они гребут, мне это тоже было все равно. Да и что там можно было высмотреть? Небо в тучах, дождь, кругом одна вода, нигде ни берега, ни островка. А глубина какая! Это ж какие у нас в пуще были высоченные деревья, а теперь хоть бы где- нибудь хоть бы одна верхушка из воды торчала — так нет!

И на душе нет ничего — тоже пусто. Смотрю я на своих стрельцов и думаю: ну чего вы, дурни, ждете, вы что, не понимаете, что никуда вы не приплывете, что я вас обдурил, и вообще, только я один во всем вокруг виноват?! Ну так вставайте и давайте меня веслами, веслами насмерть судите!

Нет, не судят, гребут. Только куда они гребут, когда все потонуло? На что они надеются?!

Или, может быть, они меня, как ведьмака, боятся? Так я тогда сейчас глаза закрою, притворюсь, будто заснул, они и осмелеют… Вот дурни, а! Да разве я могу быть ведьмаком? Вы что, я тогда думаю, не знаете, что ведьмаков на судейские должности никогда не назначают, что это законом запрещено?! Вы что, Статута не читали, что ли?..

А, ладно! Дальше было так. Слез я с лавки, сел на дно челна, голову на лавку положил, глаза крепко зажмурил…

И сразу заснул. Спал я крепко, ничего мне не снилось. Другой на моем месте после обязательно приврал бы, сказал: мне тогда снился вещий сон!..

А вот мне ничего тогда не снилось. И это справедливо, потому что чего тебе может сниться, если ты все потерял? Вот так, без всяких снов, я спал себе, спал, спал…

Вдруг меня в плечо толкают, говорят:

— Пан судья! Пан судья! Посмотри!

Я посмотрел вперед. Ого! Там из воды что-то торчит. Верхушки деревьев, что ли? А так вокруг все как и было: одна вода. А небо темное, мрачное, в тучах, и дождь моросит. Я говорю:

— Давайте, давайте, гребите. Уже совсем мало осталось.

А сам думаю: мало чего? И до чего? Ну и подплывем мы к тем верхушкам, а дальше что? Что нам потом с ними делать, веники из них вязать, что ли?! Но молчу. Подчиненных нельзя расхолаживать, подчиненные всегда должны верить в победу. Так что они дальше гребут, а я сижу, строго молчу. Верхушки — а это точно они, их уже хорошо видно — к нам все ближе и ближе. И их, этих верхушек, этой затопленной пущи — я встал и посмотрел — аж до самого горизонта. Вот, думаю, это все, что от нашего Края осталось, никто не спасся, даже звери потонули. Но молчу! То и дело чуб приглаживаю, усы важно покручиваю. Мы плывем.

Вот подплываем, заплываем в ту затопленную пущу. Теперь вокруг, куда ни глянь, только одни голые ветки и торчат. Ничего не скажешь, мрачное видовище.

Вдруг ворона из веток взлетела, покаркала на нас и улетела. А мы от счастья аж трясемся — живая птица, Боже мой! Вот ведь как оно порой в жизни бывает, никогда я раньше не думал, что буду так радоваться тому, что меня ворона обкаркала.

А вот еще одна ворона! Тоже каркает. А вот еще! Еще! Да и деревья из воды уже не только одними верхушками торчат, а если с человеком сравнивать, то уже как бы по пояс повылезли. Дивное дело! Вода не убывает, это ясно, а наша пуща из воды все выше, выше поднимается. Э, думаю, так, может быть, не все так плохо, как мне думалось?! Может, это не весь наш Край под воду провалился, а только старые вырубки? А что! Мы ведь это там, на вырубках, Цмока убили, вот он вырубки и провалил. А здешний Цмок живой, вот его пуща и не утопилась. То есть, как я раньше и предполагал, Цмок не один, их у нас много, как, скажем, водяных или русалок. Кроме того…