Звезда цесаревны - Н. Северин

Она, надменно выпрямившаяся, с исказившимся от сдержанного гнева лицом, со сдвинутыми бровями и стиснутыми губами, казалась еще выше и тоньше от длинного темно-синего суконного платья, плотно облегавшего гибкий стан с молодой упругой грудью, тяжело дышавшей от усилия казаться спокойной и ни единым движением, ни единым звуком не выдать чувств, наполнявших ее душу.

— Вся Москва над нами смеется… Наши Горенки прозвали крепостью, и будто мы в ней насильно держим в пленении государя, — продолжал между тем ворчать с возрастающей горечью князь Алексей Григорьевич, постепенно одушевляясь своими собственными словами, — и будто этот плен ему так прискучил, что он ждет не дождется, чтоб кто-нибудь его от нас избавил…

— Это у Шереметевых рассказывают? — заметила княжна, мельком взглянув на брата, продолжавшего от нее отворачиваться.

— Не у одних Шереметевых, и в Александровском про нас сплетни плетут, да еще, может быть, похуже, — подхватил князь Алексей. — Нечего, сударыня, ухмыляться да плечами пожимать, хорошего в том мало, что ты ловка на лазуканье только с такими фертиками, как этот гишпанец голопятый, Мелиссино… Вот таким амурным упражнениям тебя не учить, таких щелкоперов ты мастерица с ума сводить, а как если до чего посолиднее дело дойдет…

— Батюшка, — прервала его с почтительною твердостью дочь, бледнея от его обидных намеков, — я пришла вас просить оказать мне милость…

— Что еще? Что тебе от нас надо? — сердито оборвал ее отец. — Тебе бы, сударыня, все только от нас требовать милостей, а чтоб заслужить их покорностью да повиновением, этого от тебя не жди!

— Это будет уж последняя от вас ко мне милость, батюшка. Я завтра уезжаю от вас совсем.

— Куда это?

— К себе, в тот дом, который государь приказал для меня отделать, близ своего дворца, — вымолвила княжна, невольно наслаждаясь эффектом своих слов.

Отец от изумления открыл рот, а брат, стремительно повернувшись к ней, смотрел на нее с таким выражением в широко раскрытых от изумления глазах, точно он не верил своим ушам.

— Если б была ваша милость, батюшка, сегодня же отправить туда мою мебель, посуду и людей, чтобы мне завтра со Стишинской уже в убранный дом приехать, — продолжала между тем все с тем же холодным спокойствием княжна. — Государь назвался ко мне на новоселье ужинать…

Уж это было слишком! Все одна устроила… сама… одна и пришла хвастаться… издеваться над ними…

Князь Иван сорвался с кресла и, объявив, что идет пожелать доброго утра государю, которого еще не успел сегодня повидать, торопливо вышел из кабинета, а отец его, чтобы привести в порядок чувства и оправиться от неожиданного сообщения, к которому он еще не знал, как отнестись, молча прошелся по комнате.

— Так ты завтра от нас совсем уезжаешь? — спросил он, останавливаясь перед дочерью, которая, не трогаясь с места, терпеливо ждала, чтобы он с нею заговорил. — Почему же ты собралась так внезапно, ни слова не сказав ни мне, ни матери?

— Не внезапно, батюшка, — вся Москва знает, что государь приказал отделать для меня дом близ своего дворца, чтобы чаще со мною видеться до нашего брака.

— У вас, значит, это уж решено? Сама все устроила?

— Давно решено, батюшка. Разве он жил бы у нас так долго, если бы не решил со мною обвенчаться? Сегодня он с вами переговорит об обручении. Ему хочется, чтобы оно было как можно скорее, в ноябре или в декабре, вот он вам скажет, а мне надо вас, дорогой батюшка, побеспокоить еще просьбой, — продолжала она, взяв руку отца и целуя ее, — пока хозяйство мое еще не налажено, не будет ли ваша милость — отпустить ко мне вашего француза? Государь с удовольствием кушает его стряпню, а мне хотелось бы, чтобы мой жених нигде не кушал с таким аппетитом, как у меня…

— Разумеется, тебе теперь француз-повар нужнее, чем нам, — процедил сквозь зубы князь. — Бери его и держи, сколько хочешь. Я так растратился за последнее время, что придется экономию нагонять… Ну, да зато дочку за царя просватал, — прибавил он с горькой усмешкой, не переставая повторять про себя: «Сама все устроила, сама, одна… И все польское воспитание! Сам виноват, сам виноват! Не дочь себе вырастил, а чужую… врага лютого, может быть… если вовремя ей не покориться…»

Он прошелся еще раз по комнате, опустился на обитый кожей диван, стоявший у стены рядом с библиотекой, вдали от дверей, и пригласил дочь сесть рядом с ним.

— Потолкуем, Катерина, может, в последний раз… ведь, как-никак, а все же я тебе родителем прихожусь и, кроме добра, ничего не могу тебе желать, — проговорил он с напускным добродушием, не вязавшимся с выражением его глаз, с пытливою подозрительностью устремленных на девушку.

Удивительно стойко выдерживала она эту пытливость! Не опуская взгляда и все с той же загадочной усмешкой на тонких губах, подошла она к дивану и опустилась на указанное ей место рядом с отцом.

— Ну, расскажи же мне все, что между вами произошло, мне надо знать… понимаешь? — начал он не без смущения.

Заискивать перед девчонкой, родной дочерью! Очень это было тяжело для чванного, властолюбивого князя!

— Государь выразил желание, чтобы я скорее переехала в свой дом, и я согласилась, — сдержанно проговорила она.

— А перед тем? Ведь не вдруг же он тебе это сказал, и сама же ты говоришь, что он хочет в ноябре с тобою обручиться?

— Вы уж это знаете, для чего же повторять?

— А про венчание в каких выражениях он сказал? — продолжал настаивать отец с вымученною ласковостью в голосе. — Ну, ну, извини мою докучливость, — поспешил он прибавить, заметив нетерпеливое движение, которым она ответила на его расспросы, — не желаешь про это говорить, так и не надо… Сама умница, сама так ловко устроила свою судьбу, что нам всем остается только ждать твоей милости… Много у нас врагов, Катерина! Ох как много! Несдобровать нам, если ты нас не защитишь! Вот, например, Голицыны, ведь это они гнилые слухи про тебя распускают, будто ты уж девическую свою честь потеряла…

— Батюшка, я вас прошу никогда мне ничего не передавать из того, что про меня плетут мои враги! — вскричала княжна, гневно сверкнув глазами. — Поймите, что я могу жить тогда только, если ничего не знаю из того, что про меня думают и говорят! Положение мое трудное, — продолжала она смягчаясь, — и выносить его мне приходится одной, на это силы нужны и терпение…

— У тебя есть отец, — вставил он робко.

— Одного у вас прошу, оставьте меня в покое на время, дайте осмотреться, дайте мне понять и самое себя, и его, моего будущего мужа! Дайте мне обсудить положение. Оно не из легких. Мы с ним — одни в целом мире, все нам лгут, все нам льстят из-за личных выгод, нам не с кем ни советоваться, ни дружить, — продолжала она с возрастающим одушевлением. — Сами же вы при мне сколько раз рассказывали про царя Петра, как он умирал, в каком страшном одиночестве, обманувшись во всех, в самых близких, в каком мрачном отчаянии металась его душа… И вот я вам скажу, что и внук его уж и теперь испытывает то же самое! Этот ребенок, сам себя еще не понимающий, уже понял, что верить никому нельзя… что все лгут ему потому, что он — царь! Он уж знает, что ему следует опасаться особенно тех, кому он всем обязан…

— Он тебе это сказал? — вскричал князь, хватая дочь за руку и устремляя на нее полный ненависти взгляд. — Он меня назвал?

— Если вы будете меня допрашивать, как в застенке, батюшка, то ничего не добьетесь, я не из тех, из которых можно пытками выворачивать душу, — возразила она с холодной надменностью, вырывая руку из его похолодевших от волнения пальцев.

— Это ты меня пытаешь, как кат! Ты мне растерзала сердце, Катерина! В чем может меня подозревать государь? Чем мне доказать мою преданность, мою любовь? Если ты это знаешь, так скажи! Что он про меня думает? Кто ему про меня наговорил? Кто? Кто? Ты молчишь? Мне, значит, надо забыть, что я — твой родитель и имею на тебя права, данные мне самим Богом? Ты отказываешься от отца? Ты отказываешься подать ему руку помощи, спасти его? Берегись, Катерина! Если благословение родителей что-нибудь да значит, то и проклятие их тоже…

Он был вне себя. Намек дочери на то, что он у царя в подозрении, ее упорный отказ помочь ему разрушить подведенную под него каверзу врагов привел его в такое исступление, что, не войди в эту минуту его сын, он бы ее проклял. Она это так хорошо сознавала, что бессознательно уж искала спасения в бегстве и, пятясь назад от наступавшего на нее в ярости отца, чуть не столкнулась у двери с входившим братом.

Охватив одним взглядом положение и поняв по искаженному гневом лицу старика и по отчаянной решимости сестры ему не уступать, что между ними вспыхнула одна из тех озлобленных ссор, которые не в первый раз разгорались в их семье, он поспешил заслонить собою княжну и торжественно объявил отцу, что государь желает его видеть.