Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

Авраам лежал в постели, когда Ивка три недели спустя пришла его проведать. Он был бледным и утомленным, с синими кругами вокруг глаз.

– Что случилось? – встревожилась она.

– Ничего, просто старость. Тяжелая и некрасивая загребская старость. Лучше быть старым в деревне. Город – это место для людей молодых, а старику город всего лишь напоминает, что он свое отслужил.

Так он ей сказал.

– Ты только представь себе, – сердилась она, рассказывая это Мони, – он хочет, чтобы меня грызла совесть. Ему хочется, чтобы я позаботилась о нем и послала его куда-нибудь в деревню. Я не Антон Павлович Чехов, чтобы посылать людей в деревню. А если бы я это и могла, то он через два месяца захотел бы обратно, на Зеленгай.

– Ему тоже нелегко, – сказал он.

– Каждому тяжела собственная старость, – сказал он.

– Ты и сама однажды это увидишь, – сказал он.

– Всю жизнь он работал, а сейчас стар и немощен, – сказал он.

– Ему захотелось покоя и сельской тишины, яблок с дерева и запаха сена.

А Ивка продолжала нападки на отца, она была счастлива, что после стольких лет неприязни Мони его защищает.

Нужно быть терпеливой и тогда дождешься счастья в жизни – такой вывод сделала Ивка в те дни. Она все больше влюблялась в Мони, а отец в ее душе начал потихоньку бледнеть. Она чувствовала, что он движется к своему концу, но не могла себе в этом ни признаться, ни представить собственную жизнь без отца, и поэтому бежала от него, как тихий лесной зверек. Она и раньше редко бывала на Зеленгае, а после того, как увидела Авраама в постели, стала приходить к нему еще реже.

Ивка утаила от Мони, что отец расплакался, когда она сказала ему, что Руфь вернулась из Вены. Спросила его, почему он плачет, а он рассердился было и сказал, что если она не знает почему, то и нет смысла ей это объяснять. Чуть позже он признался, что волновался за девочку.

– Но почему, папа, ведь господин Микоци все время был с ней рядом, он всегда будет вокруг нее прыгать и угождать ей больше, чем мы с Мони вместе взятые. А то, что не сможет сделать господин Микоци, сделают пятьдесят других: актеры, актрисы, певцы, художники, декораторы… А ты волнуешься!

На эти слова он повернулся лицом к стене. Она решила, что он чем-то обижен, но тут же увидела, как у него затряслись плечи.

– Да что ж ты опять плачешь!

Он не ответил. Позже госпожа Штерн, очень обеспокоенная, сказала ей, что такой он целыми днями. Просто лежит и молчит, а стоит ей что-то у него спросить, поворачивается лицом к стене и скулит.

– Девочка моя дорогая, он теперь стал как старый пес, который чует, что приближается его конец.

Сравнение отца со старой собакой потрясло ее, но госпоже Штерн она ничего не сказала. Как ей сказать? И что, в сущности, сказать? Госпожа Штерн вдова, ей пятьдесят с небольшим, но выглядит по меньшей мере на пятнадцать лет старше. Ее покойный муж Яша Штерн был игроком, пьяницей и насильником. Как-то раз его застали во время интимного сношения с двенадцатилетней цыганкой, но у него тогда были деньги, он сунул кому надо и дело удалось замять. Потратив все, что досталось ему в наследство, он спокойно умер во сне, не дожив до тридцати пяти лет, и, по глубокому убеждению госпожи Штерн, отправился прямиком в ад. Из-за него она стала верующей, но ей пришлось наниматься прислугой в чужие дома, потому что Яша покинул ее в бедности и в долгах. А потом Бог сжалился над ней, и она нашла Авраама Зингера, у которого поддерживала порядок в доме и вела все хозяйство.

Она его любила – Ивка знала это. И поэтому особенно страшным показалось ей это сравнение со старым псом, который чует, что приближается его конец. Он больше не хочет видеть окружающий его мир и поэтому уходит в себя и поворачивается лицом к стене, продолжала объяснять госпожа Штерн, но это объяснение повисло в воздухе наподобие деревенских домов, коров и дворцов на картинах одного безумного русского художника.

Ивка попыталась хотя бы ей рассказать все, что было с Руфью в Вене, какими были овации по ходу спектакля и получасовые аплодисменты в конце, но, похоже, и госпожа Штерн не хочет ее слушать. Она ерзала на стуле, у нее на лбу выступил пот, губы превратились в ниточку из-за какой-то внутренней паники, а когда Ивка сказала ей, что Руфь, подобно Грете Гарбо, однажды захочет взять сценический псевдоним, госпожа Штерн вскрикнула, что у нее кипит молоко. А никакого молока не было и в помине, да даже печь не была затоплена, и на ней не было никакой кастрюльки.

Но все-таки Ивка ничего из этого Мони не рассказала. Не смогла. Просто закрыла глаза на все, что происходило в доме на Зеленгае.

Огромный камень свалился у нее с сердца, когда Руфь вернулась из Вены в полном восхищении. Ее не встревожило даже то, что в тамошних газетах и на афишах «Красной розы Дамаска» Руфь называли Кристиной Хорват. Если это цена, которую нужно заплатить, то она вовсе не высока. Можно и им двоим взять фамилию Хорват вместо нынешних Танненбаум и Зингер, если они кому-то так сильно мешают. Похоже, этот Гитлер немного не в себе, если из-за него и его законов Руфь в Вене называли Кристиной Хорват. Что же касается Ивки, то уже с завтрашнего дня любая загребская еврейка могла бы назвать себя Кристиной Хорват и ей бы это нисколько не помешало.

Ивка чувствовала, что мало-помалу к Загребу что-то приближается. Не спрашивайте ее, что такое это что-то и какое оно: настолько ли оно страшное, как думает старый папа Авраам, или же оно такое, как о нем думают другие, более молодые и более разумные люди, которые не так много времени, как папа, проводили в храме и их жизнь не превратилась в череду жестоких и кровавых ветхозаветных предсказаний и прорицаний? Для Ивки то, что приближается, просто существует. Существует так же, как дождевые облака, полнолуние, приливы и отливы, и какой-то большой разницы между метеорологической непогодой в природе и Адольфом Гитлером над Европой нет. Он громогласно обрушивается на евреев, посылает на них громы и молнии, в Германии отбирает у них собственность, выгоняет с работы и из их домов. Так он делает