Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

— В общем-то, молодец, — сказал тренер в сторону.

— У тебя хорошие прямые удары, — как знаток похвалил его Третий в раздевалке, и Диме показалось, что поражением был оскорблен не столько он, сколько парадная суворовская форма, что он надевал.

Он не остался смотреть поединки товарищей. Что-то, на чем все в нем держалось, было будто вынуто из него. Только в самом раннем детстве чувствовал он себя таким маленьким и уязвимым.

Он вышел на улицу. Воздух вдруг наполнился пылью, стало глухо и тесно, потом всюду зашумело, люди и ветви деревьев на улице заметались и все бросились в одну сторону. Короткий ливень промочил его, по дороге потекли грязные потоки, но деревья как-то все разом помолодели, воздух очистился, и улица оранжево осветилась.

А что, собственно, произошло? Ну, проиграл, даже больше, чем просто проиграл. Но ребята… Он уже чувствовал, как проходил сквозь их взгляды. В любом случае он едва ли мог теперь держаться с прежней уверенностью.

Четвертый противник сопротивления не оказал. Пятого Дима едва угадывал в желтом тумане, но знал, что нужно поднимать руки и посылать их вперед. И победил. Шестой оказался слабым. Так Дима стал разрядником и чемпионом среди подростков. Как и досрочно одерживавшего победу за победой Третьего, его знали другие тренеры. Только в шестнадцать лет постоянно сгонявший вес и превратившийся в сгусток мышц Третий встретил неожиданный отпор в вертком, как мангуст, Дорогине.

— Покорин думает, — сказала преподавательница.

Жар опалил виски и лоб Димы. Впервые его похвалили за русский письменный. Ничего труднее не существовало для него. Мысли были, но они, выстраиваясь в странные образования, не признававшие ни знаков препинания, ни деепричастных оборотов, ни всяких там поэтому и потому, только в таком странном виде и были понятны.

Дима сразу понял, за что его похвалили. Одну только мысль, связавшуюся в небольшую фразу, он вставил в сочинение и не был уверен, что сделал правильно. Оказалось же, что писать следовало то, что думалось. Только так, оказывалось, можно успевать в литературе.

Но сколько раз приходившие Диме мысли неожиданно приобретали значение тайны, и о них лучше было молчать. Выскажи он их — и все посмотрели бы на него так, будто он совершил оплошность и нарушил дисциплину. Раза три так оно и выходило. Нет, нельзя было поддаваться находившим на него чувствам и мыслям. Они обособляли его, заводили в незнакомую местность. Он оказывался где-то на самом краю, за самим этим краем и чувствовал, что еще немного — и он заблудится.

Он вошел робко. Тишина и торжественность стояли такие, словно все в библиотеке было не для него. За столиками сидело несколько суворовцев старших рот. Он подошел к женщине за перегородкой.

— Хочешь что-нибудь почитать? — спросила она.

Он кивнул.

— А что ты хочешь почитать?

Он не знал. Но чтобы было интересно. Чтобы узнать, как жили люди и что происходило с ними. О войне? Можно и о войне. О партизанах? Можно и о партизанах. Сказки? Нет, сказок он не хотел. О полководцах? Нет, в полководцах он не нуждался. Лучше что-нибудь о его сверстниках, наподобие «Дорогих моих мальчишек» и «Тимура и его команды». О Павлике Морозове? Нет, этот пионер был неинтересен ему. О ком-нибудь другом. Вообще не о героях. Что-нибудь о жизни. О том, на чем все держится.

Всякий раз было трудно выбрать книгу. Любая книга могла оказаться скучной или неожиданно интересной. Книг на стеллажах за спиной женщины было много. Взять какую-нибудь из потрепанных? Женщина заждалась его.

— Дайте мне «Войну и мир», — попросил он.

— Тебе еще рано это читать, — сказала женщина.

— Почему?

— Это очень сложная книга.

— Ну и что?

— Ты ее совсем не поймешь.

— Мне хочется.

Почему он не поймет эту книгу? Что в ней такого? Разве может быть что-то, чего нельзя понять?

Он все-таки взял эту книгу. Книга была толстая и тяжелая как буханка хлеба. Она вызывала уважение. Никогда еще таких книг он не держал. Что-то он прочтет в ней?

Он почтительно раскрыл книгу. Стал читать. Первое, что он почувствовал, было почти физическое ощущение множества людей. Их было даже слишком много. От этого становилось тесно. Но тесно становилось больше от того, что все эти люди настойчиво требовали внимания к себе. Каждый непременно хотел показать себя, и все были странно заняты собой. Самым странным оказался Пьер. Он тоже требовал внимания и занимал много места. Находиться рядом с ним не хотелось. Тем более не хотелось, что он вел себя глупо и всем мешал. Но глупым он не был. Потом вдруг появилась девочка. Дима сразу забыл, что она была черноглазая, с большим ртом, некрасивая, худая, так она понравилась ему. Вместе с Борисом Друбецким он целовался с нею, вместе с нею следил за Николаем Ростовым и Соней. Переживания молодых людей захватили его. Но мешали взрослые. Он все явственнее ощущал, как взрослая жизнь разрушала его надежды и ожидания. «Гад!» — подумал он о Борисе, отказавшемся от Наташи. Особенно невзлюбил он мать Бориса. Потом и Наташа стала не лучше. Она тоже забыла Бориса. Чем дальше он читал, тем больше не любил то, что происходило в книге. Не понравилась зависимость Кутузова от императора Александра. Не понравилось, что русские терпели поражение. Не понравилось, что батарея Тушина была забыта. И что так много оказалось плохих людей.

Нет, он не мог читать дальше, хотя и понимал, что книга, которую он на этот раз взял, была настоящая. В ней все происходило как в жизни. Не только в той жизни, что была более века назад, но и в этой, что была сейчас. И люди тогда были такими же, что и сейчас. Он где-то уже видел их. Не самих этих людей, а то, как они улыбались, завидовали, что-то скрывали, хитрили, были самоуверенны и высокомерны, зависимы и унижаемы. В книге было как-то чрезмерно много жизни, чтобы ее вынести. Вся книга состояла из жизни, будто существовало особое вещество жизни, которое все оказалось собранным в одно место. Нет, такой жизни он не хотел. И не хотел думать, хотя кто-то в нем все-таки думал об этом, что ему тоже придется пройти через что-то подобное.

— Ну как, прочитал? — спросила библиотекарь. — Все было понятно?

— Прочитал. Там все понятно.

— Что-нибудь возьмешь еще?

— Нет.

Когда он вышел на центральную аллею, сухой теплый воздух, шевеление листвы желтеющих кленов обрадовали его. Солнце клонилось, но небо оставалось