Невиновные в Нюрнберге - Северина Шмаглевская

Да. Но мне это было куда менее приятно.

Я поняла, что мне даже не хочется думать о своих показаниях. На душе остался неприятный осадок.

Я снова почувствовала смущение, как вчера, когда в полной тишине отвечала на вопросы о вшах, мисках, которые бросали в выгребные ямы, а потом раздавали вновь прибывшим, как разливали суп из брюквы.

У столика остановился в вежливом поклоне официант, держа в руке меню.

— Минуточку, — остановил его репортер и попробовал завести разговор о вчерашнем заседании Трибунала.

— Дорогой редактор! — прокурор Илжецкий возник за моей спиной как ангел-хранитель. Он говорил по-английски, и в голосе его слышался еле сдерживаемый гнев. — Всему свое время, работе и отдыху. Нельзя морить голодом свидетеля. Вам не кажется? Она достаточно наголодалась за годы оккупации. Не мешало бы заказать что-нибудь вкусненькое. Почему вы отодвигаете меню?

Он властно махнул розовой ладошкой, подозвал официанта.

Репортер извинялся и кланялся, наконец ему удалось вставить первый вопрос:

— Так скольких свидетелей обвинения, кроме вас, пригласили из Польши?

Я потянулась к цветущим ландышам и, смущенная вопросом, сломала зеленый стебелек с ароматными колокольчиками. Только теперь я заметила, как странно выглядит на фоне белой скатерти моя рука с полоской синеватых цифр.

Илжецкий закрыл и отодвинул репортерский блокнот, хлопнув напоследок по серой обложке.

— Смените пластинку, редактор. Хватит! Сегодня мы не даем интервью. А свидетели сюда еще приедут. На последующие процессы. Вы в этом убедитесь. Мы по очереди всех привлечем к суду: сначала гитлеровских врачей, потом промышленников — создателей оружия массового уничтожения. Постепенно, шаг за шагом, найдем всех виновных, вытащим их из укромных местечек, где они пока притаились.

Официант совершенно бесшумно расставлял тарелки, налил в рюмки красного вина. Репортер вытащил еще один блокнот, старательно переписал туда мой номер, вывел печатными буквами имя и фамилию, попросил проверить, верно ли.

— Давайте сменим пластинку, — повторил Илжецкий на своем хорошем английском языке. — Вы не хотели бы отправиться с нами в Гармиш-Партенкирхен? — обратился он ко мне. — Хочется сбросить с себя все это. И Оравии тоже стоило бы увидеть Германию с другой, более приятной стороны. То, что его вычеркнули из списка свидетелей, было для него ударом. Хочется познакомиться с обычными, нормальными людьми, поговорить с ними, иначе можно сойти с ума. Я скоро спячу!

— В Гармиш-Партенкирхене в это время полно солнца. — Сияющий репортер готов был во время всей нашей трапезы описывать прелести, ожидающие туристов в этом очаровательном уголке Германии. К счастью, перед нами возникла серебряная грива Себастьяна Вежбицы, который заговорил полным жизни и силы, мощным голосом.

— Сенсация! — сообщил он, обращаясь ко мне. — Хотя, может, не столько сенсация, сколько обычное дело. Вы можете себе представить, у рядового Нерыхло оказалась хорошая память. Тогда после концерта он рассказывал о событиях в его родной деревне. Надо признаться, я сомневался. А теперь нашелся еще один паренек со странной фамилией Паниц. И вот этот Паниц тоже узнал того типа.

— Было время панычей, пришло время Паницев, — пошутил Илжецкий.

— Браво, пан прокурор. Чтение комиксов отлично влияет на ваше чувство юмора… — сказала я.

Илжецкий сдвинул очки на самый кончик розового носа, внимательно поглядел на меня и погрозил толстым пальцем.

— Послушайте, по-моему, свидетель себе много позволяет… Я призываю свидетеля к порядку. В следующий раз назначу штраф.

— Значит, это тот самый тип? — спросила я Себастьяна. — Тот, о котором тогда рассказывал Нерыхло? И что же? Вы следите за ним?

— Куда там! Нам прежде всего приходится следить за Нерыхло. Чтобы он не наломал дров, не наделал глупостей вместе с этим Паницем. Они же сорвиголовы! Сосунки! Оказывается, у него отличная память, — повторил он уже мне одной. — Деревенский паренек, запуганный тем, что происходило, а все же наблюдательность его не подвела.

Репортер что-то записывал. Илжецкий словно бы ожидал продолжения. Вежбица вдруг понял, что сказал лишнее, и тут же сменил тему.

— Вечером мы организуем ночную жизнь! — заявил он. — Наконец-то вдали от этой нюрнбергской танцплощадки.

Илжецкий с любопытством вытянул шею.

— Что? Вы приглашены на ужин к землякам? Меня тоже уговаривали. Может быть, я даже выберусь туда, тем более что там должен быть мой одноклассник. Дорогу я запомнил: сесть в трамвай, сойти, если не ошибаюсь, у тополиной аллеи. И там два шага до Стейнплаттенвег.

— У вербной аллеи, — поправил Вежбица.

— Верно, у вербной… Мой друг так и говорил: свернешь налево и сразу же увидишь три дуба и воронку от бомбы.

Вежбица рассмеялся, оглушительно грохоча.

— Ну и ну! Я разные команды в армии давал: «Воздух!», «Укрытие!», «Отбой!», «Вольно! Можно курить!». Но чтобы так подробно, после каждого налета поучать ребят… Нет, такого не бывало.

Илжецкий повторил:

— А они так объяснили: свернешь налево там, где огромная воронка от бомбы и две поменьше.

Репортер все время пытался вступить в разговор, который шел без его участия.

— Жаль, — вставил он наконец, переводя взгляд с одного на другого. — Жаль, сегодня вечером в гостинице экстра-класса ревю. Стоит посмотреть.

Вежбица постучал пальцами, давая понять, чтобы репортер помолчал.

— Так что, мои дорогие, слова прокурора Илжецкого для каждого из нас должны быть приказом: пройти три дуба и сразу нырять под крышу к землякам.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я вышла у вербной аллеи и огляделась. Полупустой трамвай тарахтел, отдаляясь по рельсам. Вокруг не было ни души. Я стояла растерянная в незнакомом мне месте.

Вроде я все правильно рассчитала. В Нюрнберге ориентировалась неплохо и поэтому никаких сложностей не предвидела. Если найду дом земляков, то смогу у них побыть какое-то время и вернусь в «Гранд-отель» к ужину.

Насыщенные солнцем почки на деревьях уже золотились, качаясь от легкого ветерка, они напоминали янтарь, опущенный в морскую воду: вот-вот начнется весна.

Год назад, в феврале сорок пятого, колонны всевозможных Отто еще маршировали здесь, распевая песни. Колонны Отто маршировали, невзирая на тяжесть подкованных башмаков, боль в мышцах, личные интересы, веру или неверие в смысл войны. «Пусть ведет нас Адольф Гитлер» — эта песня наверняка доносилась и сюда, где стоят маленькие домишки, прикрытые гибкими ветвями верб, шелковистыми, как волосы Лорелеи, которые она ленивыми движениями расчесывала золотым гребнем, сидя в час заката на высокой скале над Рейном, о чем так трогательно поведал Генрих Гейне и не менее трогательно читала нам на уроках немецкого языка пани Этц, увлеченная красотой и поэзией своей страны.

Между домиками пустынно. Я стою и всматриваюсь, очарованная тишиной. Свежестью, чувством безопасности.

Я медленно иду и на своем пути не встречаю ни души. Наконец между качающихся золотых нитей верб я заметила женщину, входящую в дом. Сгорбленные плечи, седые волосы, черная куртка, вижу движущийся силуэт, который растворился в темноте. И больше никого. Округа словно вымерла. Пустые балконы, пустые окна, горьковатый и очень знакомый запах древесной коры. Я вспоминаю прогулку по лесной просеке. И иду вперед. Над трубами нет дыма, от этого усиливается чувство неприютности. Солнечное тепло не выманило из дома ни ребенка, ни матери с младенцем в коляске, ни мальчишки на велосипеде, ни даже собаки. Отчетливо слышен скрип гравия под моими ногами, порой хрустнет ветка.

Пока зимнее солнышко грело мне спину, мое хождение по окраине казалось обычной прогулкой, с которой в любую минуту я могла вернуться. Но вдруг сгустились облака, и, хотя кровавое зарево висело над черными очертаниями развалин, заглядывая в разбитые окна, тепла оно уже не давало, а, наоборот, пугало и предостерегало от чего-то более страшного, чем руины Варшавы. Подул ледяной ветер.

Только теперь я почувствовала, что моя обувка совсем промокла, ноги начали мерзнуть. Под мое легкое демисезонное пальто пробрался холод. Я все еще в любую минуту могла повернуть обратно, хотя от трамвайной остановки удалилась на добрых полкилометра; по ошибке я вышла раньше, чем надо, и брела теперь по белой пустыне, где резвилась поземка.

Мне хотелось признаться кому-нибудь в собственной беспомощности, рассказать, как напрасно я ищу нужный мне домик, не знаю, как вернуться в «Гранд-отель».

Желтый туман опускался на улицы, меняя освещение, насыщая густой сыростью каждый миллиметр пространства, туман проникал в легкие, как пар в бане, все исчезло, очертания деревьев и строений появились внезапно, пугая своим сходством с фантастически страшными картинами разрушений.