Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

Волина хвалили за доклад. “Настоящий, большевистский, так и надо было, — говорил Каганович. — Волин пришел в партию и рассказал, как обстоят дела на литературном фронте. Давно бы так”.

Бубнов добавил: “А старые ошибки — надо поставить <в вину> Лебедеву-Полянскому. Это он распустил их”, — и кивнул в нашу сторону.

Что греха таить: действительно, распустились на литературном фронте.

Волин упрекнул меня в “гнилом либерализме”. Я спросил его: почему он не упрекал меня до статьи Сталина?32

После статьи Сталина очень легко это делать. Но ведь именно после этой статьи стала ясна эта опасность. Если бы каждый из нас обладал проницательностью Сталина, его способностью видеть во много раз дальше, чем мы, — тогда все пошло бы лучше.

А статья его действительно имеет огромное значение. И окажет сильное влияние: после нее стало как-то невозможно либеральничать. Каждый подтягивается, подчищает <огрехи> в своей работе. И главное, сказал он страшно просто и ясно, а ведь она прямо глаза на многое “раскрыла”.

22/XII, 31. Перед отпуском мы поделили с В. И. С<оловьевым> редакционный материал. Он взял, между прочим, главу из “России” Веселого. Выправил — но неудачно. Там Веселый вложил в уста анархиста фразу: “Всех бы этих Керенских, Корниловых, Лениных и Троцких на одну виселицу”. Соловьев вычеркнул Троцкого — а Ленина оставил. Как его угораздило — черт его знает. Возмутительная фраза — даже в устах анархиста ее нельзя было пропустить, — именно потому, что он на одну доску поставил и Ленина. А он,

убрав Троцкого, — Ленина оставил. Конечно, скандал. Но Волин, докладывая в ЦК об этом, умолчал, что это дело рук Соловьева. Произвело это тягостное впечатление. И конечно, на меня вначале обрушились. Поэтому, когда я сказал Волину: “Борис Михайлович, почему вы молчите, ведь вы знаете”, — он подтвердил, отвечая на вопрос Кагановича: “Да, Соловьев”.

Если бы я не был в отпуску, — я прочитал бы и не оставил. Но я уехал на ноябрь. А сейчас так неприятно.

Премьера в МХТ. “Страх” Афиногенова. <Пьеса> интересно задумана. Сделана с талантом — но все же есть идеологические неувязки. Когда профессор Бородин (Леонидов: замечательно играл) говорит контрреволюционные речи — часть публики аплодирует. Не таланту, конечно, а именно контрреволюционным речам. И заключительная сцена, когда вычищенный из партии Цеховой, пьяный, растерзанный, со старухой матерью и дочерью вызывает жалость у публики, — пойдет-де просить милостыню на бульвар: “подайте исключенному”, — тоже звучит неприятно. У кого вымогает жалость автор?

В публике — много “старушек” и “старичков”, как их изображали на сцене. Афиногенов — совсем молод. Явно талантлив. “Страх” интересней сделан, чем “Чудак”33. Но слишком много “психологизма”. Совсем в старых традициях “мхата”. В этом смысле Афиногенову есть еще с чем в себе бороться.

Вс. Иванов, узнав, что я ушел из “Нового мира”, сказал мне: “А я думал, что вы бессмертны”.

В “Вечерке” статья против “Нового мира”. Несправедливо взваливают все на меня. А чуть ли не все эти плохие вещи прошли против моей воли. Рассказ Зарудина прошел голосами Соловьева и Малышкина. То же и Сергеева-Ценского “Сказочное имя”34. Критики забывают, что против меня в редакции “перевалец” Малышкин и оппортунист Соловьев. Сейчас Соловьев “хлопочет” за “Федю-гверильяса” Воронского, а вещь плохая, контрреволюционная. Я был против и теперь против. Но Соловьев настаивает. Если бы вещь прошла под моей редакцией — обвинили бы меня одного. А “правые” вещи в “Новом мире” сплошь проходят под давлением его и Малышкина.

Странная вещь: меня сняли из журнала как “правого”. А радуются моему снятию именно правые: Абрам Эфрос ходит, потирает руки и ликует. Он говорил Замошкину: “Вот теперь-то, без Полонского, и начнется настоящий либерализм”. По его представлению, я “мешал” либерализму. Он рассчитывает печататься в “Новом мире”.

Он прав, возможно, в том смысле, что я его изгонял из литературы. Он не забыл, что я из БСЭ ушел из-за него: то есть он был последней каплей, переполнившей мое терпение. Его статью приняли Иков35 (тот, что осужден по процессу меньшевиков-интернационалистов) и Шмидт36. Я возмутился, так как статья принята была против моего заявления, что я ее не считаю возможным напечатать37. Теперь Эфрос радуется.

Бывший соредактор Бердяева и Степуна, сотрудник “Русского современника”, правый из правых, он говорит про себя: “Деритесь, истребляйте друг друга, а я второе издание своих „Профилей” издаю”38.

Хуже всего то, что действительно издает. Способность его втираться изумительна. В “Академии” выходит серия книг по искусству, и на титулах каждой книги стоит: “под ред. А. В. Луначарского, при сотрудничестве Абрама Эфроса”.

Воронский проходит — не здоровается. Я теперь ему враг, как и Горбову, и Лежневу. Он, оказывается, считал, что я его “ученик”. То есть я должен за ним повторять его “айхенвальдовщину” и “бергсоновщину”. Очевидно, мои статьи в “Новом мире”, где я строю свою систему “психологии творчества”, — убедили его, что ему со мной не по пути39.

Замошкин и Смирнов в один голос говорят: “Кто ликует по поводу вашего снятия, так это Воронский”.

Возможно. Его поведение после моего появления в “Новом мире” говорит о том, что он действительно хотел, чтобы я был его подголоском. И выступление против меня Горбова и “Перевала”40, и множество гадостей со стороны отдельных перевальцев — все это становится понятным.

Соловьев хорош: когда я спросил его, почему он не был в ЦК — ведь вопрос касался и его, — со смехом ответил: “Я пошел на „Турандот”, чтобы меня не могли найти. Стану я ходить, где меня будут крыть”.

Поэтому он “заболел”: третьего дня рассматривался вопрос в комиссии ЦК о “Федерации” (издательстве), а сегодня должен был стоять о ГИХЛе.

2/I, 32. “Литературка” опубликовала отрывок постановления ВССП под заголовком: “Как „Новый мир” извратил дискуссию в ВССП”. Значит, правление, под председательством Леонова, приняло все-таки это клеветническое постановление. Правда, в постановление включили указание на то, что я принял меры к получению стенограмм рапповцев и что речь Макарьева оказалась ненапечатанной не по вине редакции. Но Селивановский эти строки из постановления вычеркнул — то есть постановление фальсифицировал, — и вышло так, что я не принял никаких мер и что дискуссию действительно извратил. Но и в своем полном виде постановление возмутительно. Замошкин рассказывает, как Павленко, встретив его, уже после моего ухода из “Нового мира”, говорил: “Мы не хотели опубликовывать, так как знали, что его „снимают”. Не хотели бить „лежачего”. А так как теперь он „снят”, то мы опубликуем”. Мерзавец лжет: пока я не был “снят”, они

боялись бросить в меня эту грязь: накажу. А раз снят — значит, “все дозволено”.

Леонов при встрече бегает глазами. У Лидина вид побитой собаки. Лидин божился, что уведомит меня, когда будет поставлен вопрос. Обещали мне это и Огнев, и Павленко. Но раз “снят” — чего церемониться?

Соловьев из первых глав романа Шолохова вычеркнул много мест, где показано раскулачивание. Шолохов запротестовал: роман теряет характер широкого показа классовой борьбы. Соловьев его надоумил: идите, сказал ему, к Сталину и пожалуйтесь на меня. Он, может быть, разрешит. Шолохов был у Сталина41. Сталин просмотрел гранки и разрешил печатать. Соловьев радуется: во-первых, был случай через Шолохова показать себя Сталину как редактора, лишенного “гнилого либерализма”, во-вторых, подставил ножку Волину. “Понимаете, — хохоча, говорил он мне, — мы наберем без купюр, пошлем в Главлит. Волин вырежет все, а мы тогда предъявим разрешение генсека”. Удивительная душа. Не может без таких подковырок. Почему бы прямо не сказать Волину?

Мы вместе редактировали “Новый мир”. При этом — именно он толкал меня на прием “правых” вещей. Разве не он настаивал на печатании Горбова, Лежнева в “Новом мире” после того, как я разошелся с “Перевалом”? Разве не он настаивал на принятии зарудинского “Камыша”? Он — вместе с Малышкиным. Малышкин — перевалец, до сего времени еще не разошедшийся с перевальцами. Естественно, что он и Соловьев в нашей тройке решали “направление” журнала. Ими был принят “Неизвестный камыш”, они же настояли на принятии рассказа Сергеева-Ценского “Сказочное имя” и др. вещей. И теперь, когда меня за эти правые вещи сильно вздули, и, надо сказать, справедливо, Соловьев “отмежевывается” от моих этих ошибок. Он написал письмо в “Рулон” с критикой моих ошибок. И когда меня “прорабатывали” на партколлективе — он просидел все время молча, лишь изредка вставляя замечания против меня. Один из членов партколлектива, Попов, в своей речи сказал: “Ведь кроме Полонского в журнале был коммунист Соловьев. Почему он молчит?” И только после этого выступления Соловьев побежал в редакцию “Рулона” и к своей статье, в которой он “крыл” меня за ошибки, приписал две строки, в которых говорит, что и он повинен в моих ошибках. Но на партколлективе все-таки не выступил.