Тонкая нить (сборник) - Наталья Арбузова

Нет хуже мертвой черной пыли на пне, где я сижу. У мальчика грустные глаза и впалая грудь. Один из всей семьи носит крест. Я обхожу стороной, мне нельзя. Старый немец видит больше других. Говорит друзьям художникам: у Сани впереди какая-то страшная болезнь, не то увечье… энергетическая оболочка со вмятиной. Э-гей, березовые дриады с вырубки! иду к вам. Цветов уж нет – венки из желтых листьев совьем. Сгорело твое дерево, подружка? Мое спилили… Будем танцевать.

Нина, гляньте! Почему-то к Ярославу Антон Ильич никогда не обращается… может быть, обозначает именем Нина обоих супругов. Вон они, танцуют в венках… как у Камиля Коро… Кто? Ну березовые дриады… голубкинские голубки. Я и свою вижу – дальнозоркими глазами… Вот она наклонилась, подняла венок… платье льнет к ней на ветру… зеленое платье. Как вы всё это разглядели, Антон Ильич? Нина, моя – явная прима… А те кордебалет. Пошла исполнять свои вариации… А те стали полукругом. Ни с кем ее не спутаю… Так любил березу… засыпал и просыпался под ее шум. Après de mon arbre je vivais heureux. Теперь закрываю на весь день окна от черной пыли… живу тут, на вырубке. Нет худа без добра – поэтичное получилось место… пожар способствовал к украшенью. И козы, и музы, и сонм безработных дриад… Я ведь тоже без работы… Устраиваться на новое место боюсь… Голосовые связки то слушаются, то не слушаются… на нервной почве… А маматовской оккупации конца не предвидится… Так что улучшенья ждать не приходится. Полно, Антон Ильич, вы с нами разговариваете без сучка без задоринки. Так ведь это с вами, Нина! «Антон Ильич, – кричит издали Зинаида Андревна, – за молоком приходите после семи!» Ее собака Брешка добавляет: «Ау-у…»

Я из крымских татар, моих Сталин к чуркам выселил. Но это ничего не меняет, Сталин остается Сталиным. Вон он у меня на груди… татуировка… лучи от него исходят… А на запястьях имена жены и детей… самое дорогое. Крымские татары научили чурок всему… рыть новую яму в стороне от отхожего места, старую засыпать, будку переносить. Без них чурки уделались бы выше головы. Все они таковы… ходят на четвереньках. Армяне, грузины… в общем, черные. Взял двоих узбеков – делать фундамент… перекосили нафиг. Сложили полэтажа и просят денег – жрать им, понимаешь, нечего. Не дал, выгнал. Позвал других – не идут. И не надо… Саня справится. Мы там были уважаемые люди, и здесь будем. Пять лет без канализации проживем… туалетное ведро в снег выливаем – гараж построим по первому разряду. Пусть пока без машины… на будущее… будущее светло и прекрасно.

Ну конечно, Нина, немецкий я понимаю лучше английского и французского, хоть и не учил. Мы же с вами жили на немецких книгах по искусству и немецких пластинках. Чего там понимать… ich träume, ich sterbe. А венгерские книги по искусству у меня только ради картинок. Венгры, я думаю, больше всех усердствовали при возведенье вавилонской башни… никто их не понимает. Ярослав… (ага, наконец-то заметил, что Нина не одна) сколько может стоить плеер? – Смотря какой, Антон Ильич. – Самый обыкновенный… Лишь бы наушники были зверские… не слышать ихней попсы. – Наушники, Антон Ильич, придется купить отдельно, тогда будут зверские. Две тысячи на все про все. – Рублей? – Конечно. (Вздох облегченья.)

Подходит к дому. Издали слышит: бум, бум, бум… ведь это был мой первый раз… ну что ж ты сразу не сдалась… как сильно я тебя хотел… но до утра не дотерпел. Мальчик кашляет, сидя верхом на стене – уже почти этаж. Что узбеки сложили, то как раз ровно. Углы не прямые, но место для котлована Маматов-отец разметил сам, его грех. Кладка Сани никуда не годится… дутая, как пакет с прокисшим кефиром… продавилась наружу – парень висит над пустотой. Антон Ильич хочет сказать ему, но связки отказываются повиноваться, как и всегда, когда нужно обратиться к соседям. Держась за горло, проходит к себе на раскаленную веранду. Задергивает занавески от вконец обезумевшего октябрьского солнца. Поскорей греет обед, стоящий на плите. Ест, давясь, моет посуду, хватает сумку на ремне. Спешит с одной вырубки на другую – с садовой на лесную. Мысль пришла, пока обедал… слава богу… есть что писать, во что уткнуться носом. Философия в России начала двадцать первого века… qu'est-ce que c'est? Никто не знает. Дело одиночек-бессребреников, стало быть, его дело. Кто-то не открывающий своего лица бросает ему вызов… Вызов принят.

Я ее видел… вот как пень березовый вижу. Только что слез со стены… сумерки, гарь, розовое небо, песок под ногами хрустит – пополам с цементом. Сидит, ступни босые ровненько поставила, платье короткое на коленях одергивает. Зеленое платье. Поет тоненьким голосом, неясно так: а снится нам трава, трава у дома – зеленая, зеленая трава. Какая там, к черту лешему, трава… чурки все засыпали нафиг, когда котлован рыли. Забор немцев мы с батей снесли, чтоб можно было к дому подогнать хоть самосвал, хоть подъемный кран. У идиота теперь не участок, а проезжая дорога. Сам хожу – полные сандалии крошки от шлакоблоков… а она босиком. Хотел подойти – ноги не слушаются. Сердце колотится, и крест на груди весь перекрутился. Нечисть лесная… А красивая, блин.

Этот угол поселка беден, аж щемит. Машина со свалки покрыта линялым кумачом, буквы облупились – не разберешь, за что боролись. Перед забором лысыми покрышками по нахалке огорожен палисадник, доцветают блеклые астры. Зинаидины козы щиплют жухлую рябину, им все мало. Я не сыта, не пьяна, а бежала через мосточек – ухватила кленовый листочек… Зараза Бэла, ишь зенья налила. Антон Ильич звонит – Брешка разрывается на части. Всегда веселая Зинаида Андревна через забор принимает банку, выносит парное молоко. Теперь нечего делать, надо идти к себе. Мыкать горе, имя ему – Маматовы. Сумерки тоже спешат захватить и крыши с антеннами, и подрезанные липки, и самоё душу. Идет, задевая о землю отвисшей авоськой, а навстречь ему одни таджики-узбеки, на велосипедах и пеше, но всегда с лихорадочными глазами. Несколько лет назад их тут было всего ничего. Участковый их пас, стриг, делился с начальством. Теперь критическая масса превышена, милиция к ним не суется, и структурировано как-то иначе.

Мы с Саней батареи растапливаем на малом огне – тогда вода идет по короткому циклу, и у немца не греет. Потихоньку вынуждаем его отрезаться от котла, сами отрезать не имеем права. Как придет, включаем ему под окнами магнитофон – пусть уезжает в Москву, у него квартира, а у нас нет. Забился, гад, поглубже в комнату – там не слышно. Саня за день мало сделал, все задумывается. Иду в темноте поглядеть, не забыл ли он какого инструмента. Она уж сидит… Нехорошо это.

Что делает Антон Ильич Кригер глухими осенними вечерами на балконе под лампой? читает Жуковского. Я собак привяжу, часовых уложу, я крыльцо пересыплю травой… И березовая дриада танцует вокруг пня, и ложится холодная роса.

Антеннщик Роальд охромел сравнительно недавно – летел с чужой крыши, а было ему тогда под шестьдесят. Оглох в детстве, бросив в костер пузырек с чем-то сильно горючим. Не до конца оглох, но с годами хуже. Отчество у него, конечно имеется и наверняка плохо сочетается с именем, оттого никому не сообщается. Упрямый Роальд-без-отчества ходит в гости, преодолевая пространство, сокращая пядь за пядью расстоянье до людей. Хозяин орет ему в ухо, доколе хватит сил. После говорит Роальд – голосом скрипучим, как немазаная телега. Вынул из кармана блокнот, которого весь поселок боится. Рисует антенны, объясняет разницу, покуда вконец не достанет радушного приятеля и тот не напишет ему поперек листа: иди гуляй. Конечно… чего еще ждать… общенье без выпивки нонсенс. Дрожащими руками подбирает Роальд палку, прется восвояси. Яблоня у порога читается как иероглиф одиночества. Почтовый ящик – не на калитке, а тот, где Роальд работал – списал его ровесников на берег за два года до пенсионного возраста, тогда разрешили. Сейчас оборонка набирает обороты, берет молодежь, даже платит, но другим, не тем, что давно за бортом. Три антенны машут Роальду с крыши, точно огородные пугала. Минуя свою калитку, тащится вдоль Зинаидиной изгороди в места еще более глухие, нежели он сам, мимо домов бедней его собственного. Чурка на чурке сидит и чуркой погоняет. Чужой говор, в самый раз для глухого. Ютятся на чердаках, зарывшись в тряпье. А тут живет баловень судьбы, богатый узбек с русским именем и присадкой русской крови. С улицы к нему взывают трое соплеменников, в обычных условиях без разбору называемых племянниками – родством при желанье всегда можно счесться. Механизм взаимовыручки не срабатывает, нехристь спускает собаку. Та лает – мертвый услышит. Роальд поворачивается кругом и шкандыбает к Зинаиде на чай. Не тут-то было: она уж подоила и собирается пасти. Роальд снова видит свои три антенны. Как три жены… за глаза хватило бы одной. Карман оттягивают яблоки – Зизи подсунула, у Роальда выродились. Что может дать яблоня, сложившая такой иероглиф? бесплодна такая яблоня. Зинаида поет уже под лесом. Роальд не слыша знает: сама садик я садила, сама буду поливать. Вот так-то все они теперь.