Блеск и нищета шпионажа - Михаил Петрович Любимов

— Другое было время, Дэвид, — улыбнулся Пауэлл, словно не почувствовав укола. — Он участвовал в войне и вообще способнейший человек. Никто не подозревал, что он сочувствует коммунистам.

Тем временем окна были закрыты ставнями, у входа в зал выстроились несколько полицейских. На закрытом заседании уже не скрывали принадлежность Рептона к английской разведке (кстати, и о самой службе публично упоминать запрещалось, словно она и не существовала), вещи называли своими именами, и заседание пошло гладко и без ненужных задержек.

Сэр Реджинальд изложил на редкость кратко обвинение в государственной измене из пяти пунктов. Затем горячо и трогательно (словно сам был соучастником и шпионом) выступил адвокат подзащитного Хатчисон, ярко обрисовав идейные мотивы действий подсудимого и особо подчеркнув, что Рептон никогда не брал денег от русских, что говорило о его безупречном моральном облике. Когда адвокат закончил, раздалось несколько жидких хлопков, судья наморщил лоб, объявил короткий перерыв и вышел передохнуть и подумать, в это время ожидающая публика, и особенно журналисты, вновь заполнили зал.

Кристофер Рептон безучастно смотрел, как открывают деревянные ставни, мысли его вертелись только вокруг срока. Дамы перешептывались по поводу приятной внешности подсудимого: выглядел он значительно моложе своих тридцати восьми лет, поражал опрятностью и гладкой выбритос-тью, как бы перераставшей в лысину, одет он был по-деловому, словно собрался на работу, — серый костюм, рубашка с жестким воротничком и голубой галстук под цвет глаз.

— Хотите что-нибудь сказать перед вынесением вам приговора? — спросил секретарь суда, когда возобновился процесс.

Рептон в ответ лишь отрицательно покачал головой, лучше уж помолчать, не сморозить какой-нибудь глупости, удлинив тем самым срок.

Сколько же дадут?

А было за что.

Он вспомнил, как провалил несколько операций в Дели, что привело к разгрому там английской резидентуры, как выдал двух ценных агентов, работавших непосредственно в Министерстве обороны Советов. Он не жалел об этом, в конце концов, буржуазный строй обречен и рано или поздно его старания оценит прогрессивное человечество. Но сидеть не хотелось. Он любил жаркие страны, и всегда ему там все удавалось, он яростно, не щадя себя, вербовал агентов для английской разведки и без зазрения совести тут же сообщал об этом своим кураторам из КГБ. Одних перевербовывали, других держали на крючке, третьих отводили от секретов, самых опасных локализовали (или нейтрализовали), что слишком часто означало пулю в затылок.

Судья вернулся в зал, сел за стол и стал перебирать бумаги с самым добродушным видом, словно собирался предложить аудитории разгадывать ребусы. Продолжая задумчиво копаться, он совершенно равнодушно, без ложного пафоса негодования отметил, что Рептон практически свел на нет многие усилия английского правительства во внешней политике, нанес большой ущерб своей стране, но действовал из идеологических побуждений, а не с целью наживы — последнее звучало достаточно прилично, словно не из-за убеждений католики перерезали глотки пятнадцати тысяч гугенотов в знаменитую Варфоломеевскую ночь, а Гитлер уничтожил отряды своего друга Рема.

Зал настроился на приговор относительной строгости, многие улыбались.

— Вам предъявляется обвинение за пять совершенных преступлений, поскольку ваша антигосударственная деятельность содержала пять периодов: Вена, дважды Великобритания, Дели и Тегеран. Два периода — наиболее серьезные, за них вы получите по 15 лет. Остальные три периода — 14 лет в совокупности. Всего 44 года, — торжественно произнес судья, словно зачитывал указ о награждении подсудимого орденом Подвязки.

Зал тихо загудел, люди удивленно переглядывались, судья поднял брови и философски заметил, что столь суровый приговор призван удержать от подобной деятельности и других граждан Соединенного Королевства, — что ж, государственные интересы превыше всего!

Пауэлл повернулся к соседу:

— Если он будет хорошо себя вести, то выйдет из тюрьмы в шестьдесят восемь лет, в противном случае — в восемьдесят, — говорил так, будто самолично вынес приговор и не намерен нести никакой ответственности за деяния своего подчиненного.

— Тюрьма способствует долголетию, — ответствовал Смит. — Нас губят хорошие выпивка и жратва, женщины и заботы. Там ничего этого нет. Так что ваш Рептон доживет и до ста. И еще наплодит детей! И еще похохочет над нашими гниющими костями!

Последнее было. особенно обидно, обоим было под шестьдесят.

Побледневший Рептон вдруг улыбнулся — приговор был настолько невероятен, что трудно было его осмыслить.

Суд закрылся, все почтительно встали, конвой вывел осужденного из зала в камеру, всю измалеванную заковыристыми надписями, там мат соседствовал с отчаянием. Вошли двое тюремных чиновников, приковали заключенного к себе наручниками и провели в тюремную машину.

Грустный финал.

Ехали через весь Лондон в его западную часть, где находилась тюрьма Уормуд-Скрабс, он подумал, что в семнадцатом веке заключенных тоже проводили из Тауэра пешком через весь город к виселицам, установленным в Гайд-парке, рядом с нынешним уголком спикеров. Правда, по пути щедро поили в пабах и даже дарили жизнь, если в толпе зевак находились желающие жениться или выйти замуж за осужденного… Рептон грустно смотрел на столицу, прощаясь с ней навсегда, иногда, когда автомобиль останавливался у светофоров, он видел свои портреты на первых страницах газет и слышал свое имя, выкрикиваемое их продавцами.

В приемной тюрьмы его осмотрел тюремный врач, объявивший, что на целую неделю его положат в больницу на обследование (сорок четыре года — не хряк свинячий, не дай бог заключенный увернется от срока и преждевременно отдаст концы!), затем заключенного переодели в пижаму без пуговиц (кое-кто их проглатывал в пароксизме отчаяния) и с резинкой на поясе штанов.

— При желании я могу повеситься и на резинке, — мрачно пошутил он, но юмор никто не оценил: порою ухитрялись вешаться и на нитке.

Затем его отвели в камеру, где был лишь один резиновый матрас, через несколько минут туда пожаловал капеллан, ласково расспросил о самочувствии, вручил Библию и очень удивился, когда Рептон попросил его принести каталог тюремной библиотеки, попутно сообщив, что между Библией и «Манифестом коммунистической партии» нет принципиальной разницы, просто одни строят рай на небе, а другие — на Земле; огорошенный такой ересью капеллан потерял дар речи и с облегчением удалился.

Рептону оставалось либо размышлять о своей доле, либо просвещаться — он предпочел последнее и впился в первую партию; где были уже читанные Гиббон, Карлейль, Пипс и Аристотель,' целую неделю он валялся на матрасе, обложенный литературой, временами занимался йогой и стоял на голове — надзиратели приходили в умиление, наблюдая через окошечко эти упражнения, они уже давно прониклись уважением к русскому шпиону, не каждый день залетают птицы с таким героическим ореолом в средней руки тюрягу.

Через неделю Рептона снова привели в приемную и переодели в тюремный костюм с белыми заплатами,